Лев Вершинин

Сон в зимнюю ночь

	«Наиболее невероятное в чудесах заключается в том, что они случаются»
	Гилберт Кийт Честертон
	«Тот, кто не верит в чудо, не может считаться в Израиле реалистом»
	Давид Бен-Гурион

Знающие люди утверждают, что этот Новый год впервые – то ли желая в очередной раз приобщиться к европейским ценностям, то ли похерив застарелые комплексы - вовсю праздновали потомственные сабры, росшие в условиях полнейшего отрицания чуждых веяний. Под странным именем «Сильвестр» бессмысленный гойский праздник, смесь языческих обрядов с галутной традицией, подмял под себя всю страну, и даже от близлежащего бейт-кнессета доносился до моего окна хлесткий грохот петард. Что тут скажешь. Жизнь берет свое, оттесняя на время грустную прозу, и в странную, перемежаемую рабочими часами ночь с 31 декабря на 14 января, провал во времени меж двумя повздорившими календарями, говорят, случается, всякое. Вплоть до того, что рядовой труженик сельской кузни, оседлав неизвестного науке зверя, может запросто попасть в Питер, на прием к большой начальнице, а уродливый прибор для раскалывания орехов оборачивается бесстрашным борцом с крысами и защитником слабых.

В эту сказочно длинную ночь хочется забыть о логике, неумолимо твердящей, что страна под свист и улюлюканье «прогрессивного человечества» катится в никуда, уже, похоже, и без надежды вырваться из тисков озверевшей гистадрутчины и перезрелого бейлинизма. Хочется хотя бы во сне увидеть грядущее не таким, каким мы его делаем, а светлым и удивительным. Чтобы утром сон – вдруг – оказался явью, и мне, закоренелому пессимисту, стало стыдно.

Карточные домики

Пути в прекрасное далеко, как известно, лежат самые разные. На любой вкус, цвет и размер, любой желаемой конфигурации. Линейные, вертикальные, спиральные, прерывистые, с всеобщим процветанием в итоге или никакого предела не имеющие. Вико и Виппер замыкали пути истории в цикл, «отцы церкви» рисовали тупик Армагеддона, «цивилизационщики» (Рюккерт, Данилевский, Шпенглер, Тойнби) набрасывали параллельные маршруты для нескольких вариантов развития. Пророк Даниил прорекал четыре Царства. Пророк Фукуяма – вечный либерализм. Русские мессиане поныне лепечут о неизбежно великой миссии «страны-богоносицы». Сентиментальный XVIII век любил регресс, как путь разума от гадкой цивилизации к естественной простоте.

Тут немудрено запутаться. А посему давайте-ка ненадолго отвлечемся. Представьте, что вы лежите в больнице с некоей излечимой, но малоприятной хворью. Вы – обыкновенны. Не урод, конечно, но и далеко не Аполлон. Или не Афродита. И вдруг в образе, допустим, лечащего врача или случайного посетителя входит Идеал. Тот самый, единственный и неповторимый. Вы вспыхиваете. Вы готовы на все. Однако заковыка состоит в том, что вы в данный момент бессильны, да и вообще, как мы помним, далеко не предел совершенства.

Шансы на успех ничтожно малы. Хуже того, им не слишком возрасти и после вашего – дай Бог - выздоровления. Ведь Она (Он) – Идеал, а вы… сами помните, кто. Объясняться бесполезно. А любая попытка дать волю рукам без предварительного согласия чревата в лучшем случае недоуменной улыбкой, а в худшем… но зачем о грустном? Лучше попробуйте представить: какие замечательные, умно и тонко разработанные планы овладения объектом зароятся в вашем возбужденном сознании, какие грезы станут накалять его, порой переходя в полный маразм, сколько раз в судорожных мечтаниях Идеал сам, с раскаянием за былую слепоту покорится вам – спасителю, опоре, мастеру, солдату, мудрецу.

И факт повисания на шее в какой-то момент из разряда недостижимой мечты вдруг превращается в нечто, как бы логически вытекающее из выстроенной вами вселенной. Увы, в 999 случаях из тысячи не имеющей ничего общего с реальностью…

Вот и всякий порядочный историк или философ от истории – такой же немощный влюбленный, грезящий безнадежной мечтой уловить предмет любви в цельные и закономерные категории, построив некую единую, все раз и навсегда обобщающую схему.

Простенькая, казалось бы, задачка: всего-то навсего понять, как убедить историю привести страну (или народ, или человечество) к справедливому устройству, миру, процветанию и безопасности. Однако чем упорнее пытаемся мы понять Клио, тем ехиднее смеется она нам в лицо, и тогда фанатик познания, не слыша чаемого «Да!», принимается все-таки распускать руки, выстраивая разнообразные упорядоченные схемы, дабы вогнать непознаваемое в капкан закономерности. В итоге неизбежно начиная самого себя убеждать, что путь к желанной цели уже ясен, надо только подождать либо наступления Конечной Формации, либо прихода Соответствующего Цикла; а то и вообще (если по Гегелю), что - вот она, цель, уже рядом, только сам ищущий не замечает этого и нуждается в подсказке.

Увы, каждый раз находится некто, глумливо тычущий пальцем в натяжки и недоделки конструкции, и бедняга, если еще не совсем утратил способность мыслить, присмотревшись к творению своему повнимательнее, вынужден печально признать: да, скептик-реальность в очередной раз не оставила от мечты камня на камне…

Вдруг

Но если так, то, выходит, надеяться не на что. Или – точнее – поскольку вовсе без надежды жить нельзя, остается надеяться лишь на что-то, нормальному ratio неподвластное. Скажем, на некий наплыв энергии. Коряво звучит? Безусловно. Но точнее не определить. Все остальное окажется еще более многословно и выспренно, однако главное, что суть слов не изменится ни на йоту: мгновенный, непонятно откуда пришедший прыжок духовных и физических сил, не иссякающий тотчас, не выдыхающийся через какой-то краткий миг, а напротив, стремящийся ввысь в геометрической прогрессии. Когда море – по колено, горы - по плечо, а страсти таковы, что, истекая наружу, способны каждой каплей плавить броню.

В такие мгновения дух забывает, что такое страх смерти, да и сама смерть скромненько отступает в тень, в мгновение ока превратившись из полновластной владычицы всея метафизики в чисто техническую, не слишком сложную категорию, удар становится неотразимо точен, движение – единственно верным, мысль безошибочной, - и удача целует ступни.

Вот тогда-то…

Тогда Руже де Лилль в одну ночь, взахлеб творит «Марсельезу», а Николай Гумилев, запершись от всех, высекает «Капитанов». Тогда горсточка испанцев с пьяным хохотом вспарывает бурлящее чрево могущественных краснокожих империй, некто Бонапарт спокойно и гордо поднимает трехцветное знамя над Аркольским мостом, а изможденные люди, еще вчера – узники лагерей и мученики гетто, забитые и всеми презираемые - прямо с транспортных судов, со старенькими винтовками уходят в бой с хоть и арабскими, но регулярными армиями. И получают заряд живого пламени в сердца, и гибнут во множестве под Латруном и Беэр-Шевой, но и убитые наповал, не падают, а идут вперед.

И побеждают, не думая, что остаются безымянными.

Смерти нет. Есть слава.

Слава! Слава! Слава!

Больше – ничего.

Так, и только так свершается все невозможное и все прекраснейшее на свете. Ибо именно такие следы оставляют на глинистом песке низкой повседневности содрогающиеся в экстазе боевой пляски божества.

Вне логики

Однажды мне довелось быть в «златообильных Микенах».

Летнее солнце ярилось. За день до того был Акрополь. Впереди, назавтра – мыс Сунион.

Я стоял и поражался: как же все-таки то, что издали мнится величественным, способно вблизи разочаровать низкие души. Тысячи простецов, приехавших ощутить и приобщиться, бродили вокруг, не желая скрывать недоумения: как?.. неужели?.. эти старые камни и есть То Самое?! Не может быть…

Как выяснилось, может. Тысячи ног равнодушно топтали пыль героической архаики, траву избыточно-блестящей классики, асфальт современности – и возвращались в сомлевшие на солнцепеке автобусы. Но все же два пожилых то ли немца, то ли американца, он и она, вдруг застыли рядом со мною, раскрыв рты. Они ничем не выделялись из скопища прочих, но вот ведь – внезапно тоже, как и я, почувствовали нечто, никем другим незамеченное.

Помню острое, как ожог, чувство духовной причастности к необъяснимому. Если угодно, прикосновения к странному, не имеющему ни названия, ни разумного объяснения. Может быть, это было легчайшее дыхание занесенной на тысячи страниц памяти давних дней, когда прадеды прадедов отдаленных предков славных европейских королей еще не были зачаты, и несколько тысяч беглецов из Египта, которым только предстояло узнать свою судьбу, маялись на Синае, а довольно малочисленный светлоглазый народец, еще не выродившийся в стайку смуглых и низкорослых теодоракисов, осваивал Ойкумену, присматривая мрамор под будущие акрополи.

Я перестал видеть Микены, зато во внезапной мгле услышал негромкий стук ходиков.

Кто скажет, сколько минут или секунд на часах истории планеты Земля занимает тончайший отрезок, именуемый Цивилизацией?

Я заглядывал в поразительно неглубокие шахты усыпальниц Атридов и видел в серой пыли неиссякаемые бездны. Куда там иным народам! Самый родовитый отпрыск любого из нынешних дворянских родов может похвалиться двумя десятками поколений предков, опоясанных мечом или шпагой. Ну хорошо, двумя с половиной. Это невероятно много; менее чем за семь-восемь поколений рождались, взрослели и разлагались империи, расцветали и умирали культуры, волны кочевников обрушивались на мир, потрясая, казалось, весь космос, но затем развеивались по ветру, превращаясь в жалкую археологическую пыль. А историю вполне цивилизованных царей из дома Атридов надобно считать сотнями поколений.

И уже тот жутковато хаотический век громоподобной архаики не был чужд величию духа, способному расшевелить холодное сердце современного горожанина-европейца, пусть даже приехавшего по путевке. Одно дело – учебник, и совсем другое – ощутить содрогание почвы от топота тысяч ног, доносящегося из тех непредставимых далей, когда малочисленный народец посылал своих обреченных на победу гоплитов к Платеям.

А потом время напряглось, и я вновь сумел видеть как все.

Но там, в Микенах, каменные львы по-прежнему несут стражу у дворца властительного басилея Арголиды, Мессены и Спарты. Он был когда-то жив. Он водил в бой свободных людей, а рабов у него было немного. В тысячи раз меньше, чем у фараонов. Те, царившие в одни века с ним, возводили пирамиды на плоти мириадов живых машин. А здесь, в Микенах, «циклопические» камни стен клали свободные люди, и поколения потомков верили, что Чудо создано циклопами, покорными людской воле – ибо человеку подобное не под силу.

Как мог малочисленный народец строить стены из тяжких, воистину колоссальных глыб? Откуда взялась у этих вертлявых эллинов столь дерзновенная энергия – произносить великие речи и возносить к небесам великие храмы, одолевать всемирную мощь персов олимпийской бронзой своих фаланг и терзать килями утлых корабликов гневные воды Мирового океана – от Колхиды до Столпов Мелькарта? И при том – не один век, а множество долгих-предолгих столетий подряд, ибо лишь в позднюю, очень не скоро пришедшую эпоху изнеженного и ущербного эллинизма Геракл устал. А великий Пан умер еще позже.

Я утверждаю: это необъяснимо; это чудо.

Право посметь

Профессионалы – историки, философы, филологи, а и политики, в конце-то концов - способны толковать события и явления в соответствии с теми логическими инструментами, методиками и методологиями, какими наделили их наставники.

Направление. Течение. Кафедра. Школа!

Вот этот, глядите - явно писал, подражая Леконту де Лиллю. Или Карлейлю. А тот выиграл битву, воспользовавшись приемом, изобретенным таким-то. Или, напротив, улучив миг, когда вражьего полководца одолел понос, что, впрочем, тоже когда-то уже было. А переход на силлаботоническую систему стихосложения был одним из элементов культурной вестернизации. А синхростадиальный подход к фольклору позволяет увидеть социально-историческое единство саги и былины. А царство Соломона и Давида принадлежит к разновидности раннего государства эпохи военной демократии.

Вот все и расставлено по полочкам.

Вы довольны? Я – нет.

Я вспоминаю, как исступленно плясало солнце на серебре щитов, когда Александр Великий делал Гавгамелы Как меньшой брат из четверки Хашмонаи, радостно вопя, бросился с ножом под большого, страшного слона. Как бешеные готы голыми руками ломали стены Адрианополя, вгоняя в панический трепет венценосцев. Как несколько сотен норманнов брали Париж, а пара тысяч держала в страхе всю Северную Европу, тщетно молившую Господа уберечь её от ярости варваров. Как великолепный Макдональд сработал ярчайший в истории войн прорыв при Ваграме, за полтора часа превратив гордых победителей в жалких беглецов. Я вспоминаю еврейского бунтаря Иосифа, перешагнувшего все и вся, чтобы, уцелев под именем Флавия, сохранить иудейские древности в памяти народа и человечества, и русских живописцев, невероятно быстро расписывавших бессмертными фресками стены храмов. Я не могу забыть Германию, в одночасье охваченную внезапным и роскошным философским безумием эпохи Фихте, Шеллинга и Гегеля; я вижу в совсем недавнем прошлом поразительный блеск японского экономического рывка и слышу хриплый крик Моты Гура: «Храмовая гора – наша!».

Кто сможет, кто посмеет объяснить трепет священного безумия, в некий миг и невесть откуда снисходящего, чтобы окутать избранного человека или избранный народ?

Выходит, сказать «наплыв энергии» (или найти иные, более наукообразные объяснения) - все равно что не сказать ничего. Ни в какой науке нет терминов, которыми можно было четко, точно и однозначно описать внезапное неистовство отдельных личностей, небольших сообществ или целых наций, вспыхивающих вдруг ослепительно-белым пламенем созидания наилучшего, что остается в истории, самого величественного и прекрасного.

Возможно, более прочих приблизился к пониманию Лев Николаевич Гумилев. Во всяком случае, его величие ровно в том и заключено, что он посмел, уйдя за рамки обыденного, пошарить кончиками пальцев в неведомом. О! Не стоит напоминать, как часто он ошибался и как склонен был приукрасить, а то и приврать, это я прекрасно знаю и сам. Эти русские витязи в Индонезии, эти братские объятия Руси и Орды, эти вездесущие, злопакостные иудеи-рахдониты – всей этой чуши в его писаниях несложно нарыть, и даже с избытком. Но он посмел! Он поступил, как право имеющий, растоптав своей решимостью сотни булавочных возражений. И потому-то любой очередной Фоменко на веки вечные останется в пестром отрядце анекдотических уродцев, а Гумилев – навсегда – стал явлением всемирной культуры.

Вполне возможно

Кто-то скажет: незачем в очередной раз изобретать велосипед. Мол, давно уже объяснено мудрецами, что не кто иной, как Господь, в неисповедимой воле своей, творит никогда и ничьему разумению неподвластный промысел, отдавая команды массам устами гениальных одиночек. В ответ скажу: оно-то, возможно, и так, но в таком случае слишком многие из дурашек вроде меня, еще дорожащих обременительным правом думать, вынуждены будут вновь и вновь возвращаться к вопросу - какими, собственно, благими порывами был обусловлен и во имя какой высокой цели реализован свыше Холокост.

Посему, с почтением выслушав провиденциалистов, в свою очередь, не стану исключать и некоей иной, пусть неразумной, пассионарной энергии. Предположим, исходящей из космоса. Или вообще каких-нибудь сил атманического уровня, без особой цели ставящих на нас бесконечные эксперименты, суть которых нам, лабораторным мышкам, не дано постичь.

В любом случае, существование священного безумия – неопровержимо. Оно вспыхивает в тусклом сплетении истории из века в век, из поколения в поколение, словно бы ни с того, ни с сего взрывая покой народов и континентов, рабов и царей, военных и мыслителей. И когда приходит час, даже самые обычные, ничем вчера еще себя не проявившие люди, задетые искрой этого огня, выполняют невыполнимое, достигают недосягаемого, до конца отдавая себя безрассудной отваге и вдохновенному творчеству. На современной стадии развития историческая наука, антропология и социология не в состоянии этого объяснить. Возможно, это удастся в будущем.

А пока на устах человечества горчит привкус неразгаданной тайны.

Значит, вполне может быть и так, что завтра или послезавтра, через месяц или через год наша страна, вопреки всякой очевидности, выкарабкается все же из беспросветной ямы, куда общими усилиями столкнули её местечковые политиканы, интригующие «принцы», юношески амбициозные мумии, продажные миротворцы, агенты влияния, безумные болтуны, агрессивные иждивенцы, лживые друзья и многоликие ненавистники. Возможно даже, выбравшись, она вновь, как когда-то, ни на кого не озираясь, ни перед кем не лебезя и ни на чью милость не уповая, заставит врагов не просто уважать, но и бояться себя. Но ежели подобное случится - да что там, если Израилю суждено хотя бы просто выжить, оставшись собою - какой, скажите на милость, термин уместнее всего будет выбрать для описания случившегося?

Я повторяю: Чудо.

Опубликовано в газете "Вести"

< < К списку статей < < > > К следующей статье > >