Лев Вершинин

Максимальное погружение

	«Кто не способен ожесточиться, тому не следует пенять на жестокость судьбы.»
	Корнелий Тацит

Что такое фанатизм, вам поведают словари. Это, например, «Страстная преданность своим убеждениям, соединенная с крайней нетерпимостью к чужим взглядам и стремлениям». Или «Крайняя степень приверженности какой-либо идее или делу, основанной на слепой вере в правильность своих суждений и действий. Сопровождается нетерпимостью к иным верованиям и взглядам, неспособностью критично отнестись к себе и своим действиям». В общем, по мнению «просвещенной» части человечества, дикость и варварство, категорически чуждые морали и этике нашей причесанной цивилизации. Однако эстетам, полагающим, что европейцу нипочем не понять мотивацию идейных самоубийц, с улыбкой взрывающихся среди толпы штатских, стоило бы вспомнить свое относительно недавнее прошлое.

Волею Божьей

Были, и не так уж давно канули, времена, когда Старый континент едва ли не конвейером выдавал образцы вышепомянутой «страстной преданности». Например, Агамемнона, принесшего в жертву дочь. И Авраама, едва не заклавшего сына. И Муция Сцеволу, сжегшего собственную руку во спасение Рима. И три сотни спартанцев, оставшихся умирать при Фермопилах. И христианских мучеников, с молитвой на устах съедаемых львами. И Деву Жанну. И бородатых раскольников, с детьми и женами входящих в «купель огненную». Всех не перечислить. Факт есть факт: наши предки вполне способны были поступать вопреки диктату элементарных инстинктов. Отвергать доводы рассудка во имя неких высших соображений. Что, с нынешней точки зрения, и есть фанатизм, но в благостно-жестокие темные века отнюдь не считалось чем-то, выходящим за рамки. Напротив, люди, убежденные в том, что смерть далеко не точка, считали обмен бренного тела и преходящего мира на блаженство в мире вечном весьма выгодной сделкой. И в этом смысле «шахиды» Ричарда Львиное Сердце вполне находили общий язык с «шахидами» Саладина.

Первые признаки осознания того, что это не совсем так, равно как и первые попытки найти рациональное объяснение иррациональному поведению, возникли лишь тогда, когда на горизонте европейского общественного сознания забрезжили первые лучи Гуманизма. Уже Марко Поло, повествуя о «хашашинах», предположил, что они, дескать, идут на верную гибель лишь потому, что одурманены неким зельем. И такое толкование явления, помогающее расставить все по полочкам, оказалось настолько кстати, что с теми или иными нюансами досуществовало до наших дней, когда умиротворенное спокойствие камикадзе, уходящих в полет на тот свет, удобно увязывалось с крохотной чашечкой слабенького саке, а жуткие, до последнего живого, рукопашные эсэсовских частей и «черных дьяволов» - парами «геринговского шнапса» с одной стороны и «ворошиловской соткой» - с другой.

Увы. Упрямо стремясь поверить гармонию алгеброй, гиганты европейской мысли из раза в раз упирались в тупик. Ибо главным стимулятором фанатизма служили все-таки не мак, не анаша и не вино. Даже классические кинжальщики Хасана Саббаха пробовали наркотик всего лишь один раз в жизни, дабы воочию узреть Эдем, ждущий их после смерти. А уж знаменитые «шахиды» Европы, вроде доминиканца Жака Клемана, убийцы Генриха III, последнего Валуа, или мирянина Франсуа Равальяка, заколовшего «короля-еретика» Генриха IV Бурбона, ни о каких «допингах» и не мечтали. «На подвиг и на смерть» они шли трезвые, все взвесив и обдумав, причастившись, исповедовавшись и переодевшись в чистое. Ибо дорога вела в Рай. И тысячи судей, заседавших в «священных трибуналах», верили в правоту своих кровавых деяний столь же безоговорочно, сколь и сотни тысяч их жертв, не страшившихся смерти на костре, но, напротив, мечтавших о ней, как о пропуске в царствие небесное. Вот потому-то пророки Просвещения пылко требовали «раздавить гадину» - церковь, «заражающую» разум человека слепой верой. Не умея, однако, даже представить, что когда-нибудь разносчиками фанатизма станут закоренелые атеисты.

Заединщина

Как известно, русские народовольцы и эсеры охотились на царя и его сановников «во имя народа», а юный серб Гаврило Принцип, давший старт Первой мировой, - исключительно ради «объединения нации». Они шли на верную смерть, но, в отличие от веков минувших, не уповая на милость высших сил. Жизнь приносилась в жертву окончательно, раз и навсегда, без возможности даже краешком глаза взглянуть на результаты своих трудов. А потому этот фанатизм, так сказать, «рациональный», как ни странно, был еще менее доступен пониманию, нежели деяния тех, кто уповал на посмертное блаженство. Хотя, конечно, не было недостатка и в попытках понять и объяснить это принципиально новое явление, сводившихся, грубо говоря, к тезису о том, что традиционное общество, потрясенное техническим и социальным прогрессом, в попытке укрепить привычные устои само превратилось в Божество, нивелирующее индивидуума и обращающее его активность на пользу себе.

И вроде бы верно - «гнилой персонализм» стал ересью. Святость осияла лики комсомольцев, погибших при спасении горящего тепловоза. Экстрим был возведен в норму. Сотни людей бросались на амбразуры дотов или под танки, и отнюдь не всегда по прямой необходимости. За Родину, за Сталина. Или за Фатерланд и фюрера. «Верными» были «мы», «неверными» - «они». Но, в отличие от времен Ричарда и Саладина, «правым» было только «наше» дело, а наши разведчики (не путать с «их шпионами»!) были не фанатиками, а героями. Но суть происходящего от этого ничуть не менялась. То, что противная сторона воплощает Тьму, подразумевалось само собой. Подвиг исключал сомнения, становясь в сознании общества не только актом одоления «вражьей силы», но и подвигом веры. Смерть героя воплощала в себе новое возвышение Идеи, жертвенность - «если страна быть прикажет» - соответственно, подразумевалась сама собой, а «чистки» рядов становились вариациями на тему религиозных войн.

Слепое, безоговорочное доверие Идее было основой основ. В силу же отсутствия в оной иррациональных ценностей, типа того же рая, героизм был объявлен самодостаточным, а подвиг сам по себе – наградой за деяние, гарантирующей лучшую жизнь в будущем если и не самому герою, то во всяком случае его детям и внукам. Однако именно здесь и крылась червоточина, обрекающая всю конструкцию на гибель. Ибо, во-первых, коль скоро «в жизни всегда есть место подвигу» и, следовательно, любое деяние, от строительства железнодорожной ветки до успехов футбольного вратаря, могло стать героическим, то само понятие героизма по мере превращения подвига в повседневную рутину рано или поздно выхолащивалось. Хмельной дедуля с авоськой, при всем своем «иконостасе», не воспринимался как пример для подражания. А во-вторых, Идея была обречена предельно конкретными, легко поддающимися проверке сроками построения рая на Земле. Если деды и даже отцы готовы были на жертвы ради счастья будущих поколений, то внуки (те самые «грядущие поколения») уже ничем не собирались жертвовать. По крайней мере, ради ценностей, на поверку оказавшихся фальшивыми.

Это, однако, ничуть не умерило ни страха, ни растерянности. Напротив, потребность в иррациональном многократно возросла. А поскольку в Европе Бог, как верно подметил еще Ницше, умер, взгляды алчущих высших истин обратились к Востоку.

Гости из прошлого

Дружно (из самых разных побуждений) освистывая Буша, многие «общечеловеки» из числа левых либералов, для которых история кончилась, не могут понять одного: нынешняя война – вовсе не прихоть техасского парня. Больше того, ни Афганистан, ни Ирак не являются врагами, сокрушив которых можно брать шинель и идти домой. Да и ликвидация пресловутого Усамы ничего не решит. Ибо явление, весьма аккуратно именуемое «международным терроризмом», на самом деле – возвращение фанатизма в его изначальной, явно и неприкрыто иррациональной упаковке. Причем конкретно исламской. Поскольку, хотя фанатиков полным-полно и среди православных монахов, американских мормонов, европейских протестантов из числа «упертых» или японских сектантов, все они слишком малочисленны, чтобы быть по-настоящему опасными в планетарном масштабе. И слишком, так сказать, цивилизованны. Да к тому же и враждуют друг с другом. В отличие от всемирной уммы, которая хоть и очень разнородна, но в противостоянии с миром ощущает себя единым целым. И Усама давно уже образ скорее собирательный – единый в миллионах лиц шахид, успевший разбрестись по «шарику», разбрасывая по всем четырем сторонам света зерна войны. Которая, единожды начавшись, становится «самой в себе» и не может быть прекращена вплоть до полной победы. Такова традиция Корана. Не зря же попытку лидеров Ирана отменить фетву Хомейни, приговорившего к смерти Салмана Рушди, виднейшие богословы подняли на смех, резонно указав, что свою фетву мог отменить только сам аятолла. А раз он давно пребывает среди гурий, то и смертный приговор Рушди остается в силе, пока сам писатель так или иначе не отправится в ад. Или в рай. Это уж как Аллах скажет.

Неудивительно, что травоядный Запад не просто испуган и обозлен, но полностью утратил ориентацию. Для него-то фанатизм – давно забытое прошлое. Монстр из тесной эпохи «до либерализма», казалось бы, надежно взнузданный непреложными законами и общественными договорами, основанными на обильных социальных подачках. А самые неприятные рецидивы, порой все же, никуда не денешься, случающиеся – всего лишь исключения, подтверждающие правило. В отличие от мусульманской системы ценностей, где день вчерашний тесно переплетен с днем сегодняшним; с точки зрения правоверного, Саладин и Ричард еще не довели свой спор до конца, и, следовательно, фанатизм – естественный modus vivendi. Тем паче что – это единодушно отмечали и отмечают все специалисты - гуманизм ислама, о котором так любят поговорить «официальные» шейхи, принципиально отличается от гуманизма, воспринятого европейцами (и американцами) от Иисуса, апостола Павла и Лютера в самом главном пункте - отношении к личности и ее свободе.

Сверчки и шестки

Для европейца – такого, каков он есть сегодня - и то, и другое является высшей и непреложной ценностью. Для Азии же человек сам по себе по-прежнему в первую очередь функция. Как часть уммы он бесконечен и беспределен, а потому не должен (да и не может) рассматриваться сам по себе. Его личные представления о жизни и красоте никого не интересуют, поскольку личность ценна лишь своим устремлением к Высшему и растворением в Нем. Крайнюю точку зрения выражают мусульманские мутакаллимы, считающие, что ничто в мире не может произойти без воли на то Аллаха. А от имени Аллаха может говорить любой самозванец - при условии, что его мнение не расходится с Кораном.

Вот и выходит, что понятие «фанатизм» в двух ранее изолированных, а ныне все теснее переплетающихся культурах принципиально различно. Европа, давно переболевшая жутью религиозных войн, более или менее выдавила из себя эту хворь, в определенной степени смиряясь с её «цивилизованными» реликтами. Крайности выжили разве что в литературе. Мелвилловский капитан Ахав, фанатично, вплоть до взаимной гибели, преследующий Белого Кита, мстители-индивидуалисты, в изобилии населяющие англосаксонскую литературу, мисс Лина Гроув, на первых же страницах «Света в августе» Фолкнера покидающая дом через окно, в то время как дверь открыта нараспашку, – все эти подчеркнутые нарушения логики обыденности вызывают в душах читателей уважительный трепет, но не желание следовать примеру. В обыденной же культуре исламского сообщества, смерть – явление естественное, если не желательное, а месть – принцип не индивидуальный, а всеобщий и обязательный. Особенно если враг покусился на мусульманскую идентичность. То есть на предписания Корана.

Не стоит сводить трагедию к фарсу. Стереотип «неандертальца, освоившего современные средства связи и оружие», созданный прессой и телевидением, как всякая карикатура, искажает действительность, мешая понять её. Миллиард наших современников, живущих по канонам средних веков, – далеко не дикари. В отличие от тех же неандертальцев они способны оценивать наши достижения. И завидовать. Тем более что социумы их, ранее вполне уютные, трещат по швам. Нищета, ранее определявшаяся разве что количеством верблюдов в хозяйстве, теперь бьет в глаза, становясь невыносимо унизительной. Неумение быть личностью вступает в неразрешимый конфликт с желанием ею быть (хотя что это такое, на Востоке пока что мало кто понимает). И вот из этой-то, говоря словами Александра Бека, «сшибки» вырастает новый фанатизм. Только винить (как сейчас модно в «приличном» обществе) в его буйном цветении Америку, якобы произвольно назначающую «изгоев», вряд ли имеет смысл. То есть, конечно, верно сказано насчет того, что человек, сто раз названный свиньей, с высокой степенью вероятности захрюкает. Но вот заговорит ли человечьим голосом свинья, стократно названная человеком, - вопрос. Да и заговорив, что скажет? Мы упорно не желаем учиться на ошибках профессора Преображенского…

Во глубине

Итак, «мы» и «они» вовсе не антиподы. Напротив. «Они» - это «мы» и есть. Только «мы», прыгнувшие в наш век из глубины минувшего. И ведут они себя по отношению к нам именно так, как предписывают каноны той эпохи, в которой наши предки без особых сомнений устраивали ауто-да-фе, травили «чужих» собаками и стирали с лица земли непокорные города. А раз так, то исход противостояния очевиден. Либо мы, уступив яростному, сознающему (по воле Божьей) свое право на все врагу, разделим судьбу тех, кого в свое время, не маясь совестью, уничтожили пра-пра-пращуры. Либо, как бы это противно ни звучало, станем такими же, как они. Или, еще лучше, погрузимся поглубже. В конце концов, это много легче, нежели кажется; Юнгом и Фрейдом доказано, что психика человека есть комбинация множества слоев и уровней, и самый просвещенный либерал-европеец, увы или к счастью, таит в себе, вернее, в дебрях своего подсознания, устои всех эпох человеческого развития, в том числе и тех, в которых живет его современник-афганец.

И если выиграть войну по нашим правилам, «ими» отрицаемым, но умело используемым, судя по всему, невозможно, то следует, наверное, воевать по другим законам. Столь же «ихним», сколь и «нашим». Судя по всему, напуганная европейская масса, вопреки вялому бормотанию интеллектуалов, уже начинает это если не сознавать, то чувствовать. На уровне первичных позывов, в первую очередь - инстинкта коллективного самосохранения. Зовом которого не стоит пренебрегать. А что до тех, кто не захочет, поленится или устыдиться услышать, то, как ни печально, насильно жить не заставишь. Да и зачем?

Опубликовано в газете "Вести"

< < К списку статей < < Обсуждение > > К следующей статье > >