Лев Вершинин

Час тиранов

	«Пагубнее тирании одного только тирания многих»
	Ксенофонт

В магию чисел, как и в расклад созвездий, можно верить, а можно нет, но никуда не денешься от объективного факта: Фидель Кастро родился 13 августа, Наполеон Бонапарт – 15-го, а ваш, дорогие читатели, покорный слуга вклинился строго между ними. Так что тема этой недели определилась задолго до наступления августа…

Старик и вечность

Три года назад, 23 июня 2001 года, здоровье впервые изменило Фиделю. Выступая перед 50-тысячной толпой на 30-градусной жаре, он внезапно побледнел, пошатнулся и прервал длившуюся уже около часа речь. Произнес лишь «Отечество или смерть! Мы победим!». А потом удалился. Кадры, запечатлевшие это событие, обошли весь мир. Полиция Майами, где проживает масса выходцев с Кубы, усилила патрули, опасались излишних восторгов. Эксперты всех мастей спешно принялись за обсуждение возможных преемников. А на следующий день Кастро появился на экранах. Живой и бодрый. Сообщил, что всякое бывает, просто не выспался, а вообще, дескать, чувствует себя прекрасно, бросил курить, давление, как у младенца и жить, по мнению врачей, будет до 120. И по сей день держит слово. Как будто не было «первого звоночка»: встречи, митинги, речи. И каждое 26 июля, в день годовщины штурма казармы «Монкада», давшего старт кубинской революции, походы во главе двухмиллионной толпы под палящим гаванским солнцем по набережной Малекон к миссии США.

Ум его ясен, рука крепка. Его уважают и громила Чавес, и король Испании. Он не догнал-перегнал Америку по темпам роста и не удвоил ВВП, но учат и лечат на Кубе всех. Куда лучше, чем в любой из стран, с нею сравнимых. Неудивительно, что уже несколько лет как рассуждения о «неизбежном уходе» стихли, уступив место попыткам угадать источник неисчерпаемых жизненных сил. Ведь в самом деле, Фидель у руля более 55 лет. Все современники, и живые, и мертвые далеко позади. И испанец Франко (36 лет), и югослав Тито (35), и сосед-доминиканец Трухильо (31), не говоря уж о Сталине (29) и Мао (27). Впереди лишь фигуры давние, а то и мифические - «король-солнце» Людовик ХIV 68, шах Шапур II (70), фараон Пепи (101). При этом Кастро невероятно везуч. Прошел множество боев, не получил ни единой царапины. Однажды, убегая от карателей, переплыл кишащий акулами залив, и ничего. Пережил десятки покушений, улизнув от пуль, яда и жутких микробов. И при этом никогда особо не заботился о безопасности; еще недавно мог, например, уехать совсем один на открытом джипе, общаться с людьми. И общался. Без последствий. Он был словно заколдован. А вот президенты США, особо «наезжавшие» на него, кончали плохо: если не пулей в горло, то импичментом.

Гений «магического реализма», друг команданте Габриель Гарсия Маркес, размышляя над феноменом, писал: «Надо думать, есть тут какой-то особый фактор, неподвластный компьютерам ЦРУ. Возможно, некая карибская магия». А что? В конце концов, именно Куба – центр сантерии, смеси христианства с культами чернокожих, некогда привезенных на остров в цепях, в отличие от зловещего вуду, открытой и для черных, и для белых. Едва ли не в каждой квартире рядом с сугубо католическими статуэтками Мадонны и Сына Её стоят фигурки Элегуа, бога судьбы, входа и выхода, дорог и перекрестков, без молитвы которому не обходится ни одна церемония. А кубинцы на полном серьезе рассказывают, что в детстве, когда Фидель тяжело заболел и врачи опустили руки, черная няня призвала знахарей, которые вылечили мальчика, посвятив его жизнь грозному Оггуну, владыке металлов и оружия.

Не потому ли так любит команданте свою зелено-оливковую форму, что именно таков цвет лика Оггуна? Не потому ли флаг Фиделем «Движения 26 июля» — красно-черный, что это цвета Элегуа? Не знаю. Но Селия Санчес, лучшая подруга Фиделя и его личный секретарь со времен Сьерра-Маэстры до своей смерти в 1979 году, была великой жрицей сантерос.

Назвать и понять

Болезнь нашего времени – искажение смыслов, отточенных веками. Кукольные декорации именуются монархиями, бандитский беспредел – фашизмом, всевластие хорошо замаскированных групп влияния – демократией. Расплывается даже понятие семьи. Это очень скверно, поскольку дурно влияет на воспитание молодежи. А в иных коллизиях - просто опасно.

Вот, скажем, «тиран». Все знают - это очень плохо. Но на прямой вопрос большинство ответит: «Грубый, властный человек». В лучшем случае: «Жестокий, властный, деспотичный правитель; сатрап». И ошибаются. Потому что любой правитель может считаться властным — такова уж его работа. А понятия «деспот» и «сатрап» (греческий и персидский эквиваленты «наместника») тут вообще ни при чем. И уже Аристотель, описывая свою знаменитую «политическую триаду», говорил о трех «чистых» формах власти (монархия, аристократия и демократия) и трех «искажениях». По одному на каждую. Где тирания - искажение монархии, поскольку, в отличие от «басилевса» (царя), тиран приходит к единоличной власти, опираясь не на традицию, а на грубую силу. Как правило, на наемников, хотя и не всегда чужеземцев. Да к тому же незаконным путем, или, во всяком случае, силой сломав законность (в этом, достаточно редком случае тираном может стать и легитимный монарх, вроде Петра I или Ивана Грозного, однако если итог его тирании успешен, в историю он входит, как реформатор, а если нет, как безумный убийца). А раз так, то, выходит, тиранию нельзя путать и с диктатурой, которая всегда власть хоть и неограниченная, но врученная правителю законным путем, на ограниченный срок и при всех формах правления. Диктаторами были Корнелий Сулла, резавший сенаторов, но чтивший Сенат, Козьма Минин, Джордж Вашингтон и Оливер Кромвель (пока, разогнав парламент, не стал тираном), Франсиско Франко и Миклош Хорти (при них Испания и Венгрия оставались монархиями, а неизбежность когда-нибудь реставрации престола не оспаривалась). Диктатором был и болгарский царь Борис. А вот Гитлер и Сталин, независимо, были ли порождены законным, как в Германии, или незаконным, как в России, режимом, несомненные тираны.

Все это было безусловно вплоть до конца XVIII века, когда шквал революций внес в точный термин оттенок публицистики. Творцы «прекрасного нового мира» стали лепить ярлык «тиран» (или «пособник тирании») всем, кто был им не по душе. Заклеймить означало легко мобилизовать общественное мнение против того или иного деятеля или даже системы, поскольку на уровне эмоций тирания воспринимается резко негативно, чем и пользовались хитрые демагоги. А в итоге, ныне в учебниках, научных трудах и даже энциклопедиях с понятием «тиран» обращаются весьма вольно. Делая, правда, некоторую поблажку античным и средневековым тираниям, но в целом упирая на то, что тиран – мучитель и (вновь ни к селу, ни к городу) «деспот». И это тем более грустно, что с энциклопедиями не принято спорить.

Есть и еще один нюанс. Для Аристотеля, в отличие от «правильных» форм власти, все искажения и отклонения работают на благо не всего общества, а лишь части его. В частности, тирания – орудие эгоистической воле одного лишь тирана. Что, однако, едва ли верно. Потому что тирании были на диво прочны; первых тиранов почти никогда не свергали, а если и убивали, то мгновенно находился и преемник. Зато продолжения тирании не имели. Дети основателя теряли власть как правило, внуки всегда. «Банда четырех» в Китае не продержалась и двух лет, смягчения после смерти Сталина пошли сразу же, по инициативе Берия, понимавшего, что второго Сталина быть не может, а Эр Ши, сын первого китайского тирана Цинь Шихуана, умершего в глубокой старости, был убит, как только попытался гнуть папину линию. Выходит, тирания была для чего-то нужна, и народ бессознательно соглашался во имя этого самого «чего-то» терпеть.

Приходящие вовремя

Поневоле вспоминается учитель Аристотеля, Платон, отмечавший, что «из плохого исходит худшее, но без него невозможно хорошее». Ученик попытался оспорить, но запутался. Потому что тирании никогда не приходили на смену прочным монархиям и аристократиям. Их порождали «испорченные» формы. Чаще - охлократия, буйство разъяренной толпы, но порой и олигархия, неспособная усмирить толпу привычными методами. В любом случае, тиран являлся на фоне глубочайшего общественного кризиса, когда нормальные общественные институты уже не работают, а новые еще не разработаны. Греческие тираны своим приходом обозначили окончательный уход от племени к коллективу, «солдатские цезари» - начало заката Рима и античности, Ренессанс – жесточайшую ломку средневекового мировоззрения, а позже как Сталин, таки и Гитлер вышли на арену, когда их страны были полностью разрушены, а традиционная национальная элита выродилась безвозвратно. И с такой точки зрения все их зверства (а тирании, по крайней мере, в первое время, беспредельно жестоки) свидетельствуют не столько о глубочайшем разложении личности властелина, сколько о полном разрушении моральных норм вообще. О ситуации, когда люди перестали уважать закон вообще, и на какой-то период юридической и нравственной основой хоть какой-то государственности, противостоящей абсолютному хаосу, могут быть лишь свойственные узурпатору, весьма подчас причудливые представления о целесообразности.

Вот такой-то шквал ничем и никем не ограниченной личной власти взвихрил медленное течение мировой истории, когда революции, взбаламутив застывшие общества, поставили их на грань гибели. Сработал ннстинкт коллективного самосохранения. Пришли сильные люди. И шли один за другим, долго, от пресловутого Восемнадцатого брюмера (9 ноября 1799 г.) до гибели Гитлера и смерти Сталина. А еще вернее, до кончины Мао, не императора даже, а как в глубокой древности, священного владыки Поднебесной, связавшего наследие тридцати династий со всеми формами европейской тирании — идеологическими, полицейскими и прочими. Не считая Фиделя, он, безусловно, был последним из этого ряда. Все прочие, вплоть до Пиночета и «красного негуса» Менгисту, были уже либо дешевыми копиями, подделками, либо карикатурами.

Правда, слово «тирания», соответственно духу времени, не звучало. Вышедшим в люди парвеню хотелось выглядеть красиво. Отсюда – консулы. Или еще лучше - императоры. Не короли волею Божьей, тем паче, не президенты волею неведомо кого, а носители imperium’a, голого и неприкрытого права силы, не нуждающейся ни в идеологиях, ни в официальных постах. Впрочем, это стало понятно значительно позже, уже когда из-под серой солдатской шинели выползли на свет Божий несколько поколений. В том числе и мое. Тут уж ничего не попишешь – вся наша история, вся психология и биография - как частная, так и коллективная - пропитаны наследием вершителей судеб. И сколько не ужасайся числу жертв, сколько не хлопочи о реабилитации «невинных», а никуда не деться от простенького вывода: не было иных вариантов ввести в нормальные рамки разбушевавшееся в штормах вседозволенности человеческое море.

Но вглядевшись еще внимательнее, легко понять – все тирании нашего времени тесно связаны между собой, как во времени, так и в пространстве. Преемственность несомненна, будто зловредная Клио нарожала взвод одинаковых погодков, а то и близнецов. И дело не только в фамильном сходстве, а в некоей согласной, угрожающе нарастающей периодичности их появления. Как только тот или иной сектор мировой цивилизации внезапно рушится в системный кризис, вскоре появляется спаситель. Чаще военный. Но не обязательно. Может быть и профессор-экономист. С армией. С полицией. С видящими цель и верящими в себя общественными организациями. И море хаоса, затягивающего общество, вдруг застывает. Леденеет. Остаются лишь пунцовые разводы на гладкой поверхности.

Чистильщики

Началось все, разумеется, с Наполеона,

Цезарь, явившийся из колониально-провинциального захолустья, задал алгоритм явлению, впоследствии названному бонапартизмом. Перетряхнул скомканный мир, придавая ему более или менее приемлемую форму, но уже вдоль самой неумолимой оси. Безукоризненное знание военного дела, коммерции и прикладной математики. Леворадикальное прошлое в сочетании с беспросветным презрением к человеку, потому что практикой показано, чего стоит человек, с которого сняли уздечку. Ноль эмоций. Даже в делах амурных («Мадам, здравствуйте. Мадам, нагнитесь. Мадам, спасибо»). Прагматизм, возведенный в абсолют («В ранце каждого солдата лежит маршальский жезл»). Беспощадный синтез старого и нового, реакции и революции («Я солидарен со всеми формами государственной власти во Франции; от Хлодвига до комитета общественного спасения»). Совершенное презрение к условностям («У меня нет евреев, у меня есть французы Моисеева закона»). В общем, синтез, сводящий мир к схеме, исключающей внимание к человеку, зато решающей задачи, актуальные для общества в целом.

Цезаризм, как метод решения проблем, чертовски привлекателен. С уходом Наполеона расползается по планете, туда, где революционная каша еще не отстоялась. Новый мир, бурлящий ближе к экватору, по исторической своей молодости, сопряженной с самыми глубокими корнями человека, постоянно воспроизводит модель корсиканца. Но уже в карнавальном исполнении, чтобы хладнокровная Европа, пусть и усмехаясь, ничего не забывала.

В Мексике, наконец-то порвавшей с Испанией, вчерашний полковник вице-королевских войск Августин Итурбиде становится императором Августином I, в полном согласии с армией и, понятно, с народом. Вскоре, правда, его ставят к стенке, но путь обратно уже невозможен; за краткий срок своего imperium’a Августин бесповоротно вычистил старые элиты.

На Гаити сменяют друг друга три императора, один другого свирепее и смешнее. Европа хохочет, но присматривается: анекдот анекдотом, но черные цезари покончили с беспределом освобожденных рабов, вернув на остров хоть какой-то порядок.

На самой окраине христианского мира, в Абиссинии, амхарский князь Касса, любивший, когда его называли «эфиопским Наполеоном», заставил церковь и аристократию короновать себя под именем императора Теодора II, подчинив себе раздробленную страну и дав ей кровавый, но все же покой. Позже, правда, начав невозможную для себя войну с Британией, оставленный свитой и войском, подобно гаитянскому императору Генриху I, очутившемуся в таком же положении, покончил с собой, но преемник его уже не выпустил вожжи из рук.

Возможно, именно этот тропический фейерверк подсказал принцу Луи Бонапарту совершить свое Восемнадцатое брюмера. Левые и правые умолкают, пресса щебечет осанну власти, зато хорошеют города, растут фабрики и заводы, французские войска высаживаются на отдаленных землях, созидая империю. Общество едино, как никогда. Монарх, когда-то побывавший в рядах революционеров, понимает цену всем этим эмоциональным глупостям, и не дает потачки говорунам, склонным к опасному экспериментированию. Французская империя вновь претендует на гегемонию в Европе, но проигрывает, столкнувшись с Пруссией. И великий Теодор Моммзен, на закате позапрошлого века угрюмо пишет о грядущем пришествия нового Цезаря…

Да, имперские эксперименты, как правило, завершаются на кладбищах. Но расчищают дорогу новой жизни. Недаром же сам Черчилль, верный страж британской демократии, втайне восхищался Гитлером и явно - Сталиным. И неспроста блестящий Мальро, ненавидевший фашизм в европейском исполнении, сперва увлекся коммунизмом, а затем, с трудом вырвавшись из клейких пут, застыл в восхищении перед величием Мао, которого даже генералиссимус Чан Кайши называл фашистом. Другое дело, что за приведение озверевшей Евразии в чувство мир заплатил такую цену, что страх до сих пор доминирует в нашем сознании, вынудив власть имущих отослать тиранию за кулисы истории.

Вот только неплохо бы знать, что творится сейчас там, за этими кулисами…

Опубликовано в газете "Вести"

< < К списку статей < < Обсуждение > > К следующей статье > >