Лев Вершинин

Бараны и барон

	«Но лучше волком погибнуть, чем сучкой жить…»
	Дмитро Корчинский

Главным событием последней недели, на мой взгляд, стала фраза, брошенная Лайлой Фрейвальдс, министром иностранных дел Швеции, в ответ на официальный запрос по поводу не очень последовательной позиции её страны по отношению к практики точечных ликвидаций. Да, сказала г-жа министр, террор это плохо, а вожаков террористов следует убивать. Везде и всюду. Кроме Израиля. Который, по мнению фру Фрейвальдс, права на самозащиту не имеет. Почему? А так. По кочану. Комментариев не будет. Кому как, а мне, скажу честно, очень приятно, что эти слова наконец-то прозвучали, что произнесла их персона такого ранга и что они не были спешно дезавуированы. Теперь, наконец, можно называть вещи своими именами. Можно сказать, что Европа, не осудившая демарш шведской валькирии, прочно заняла место в ряду сил, стремящихся уничтожить еврейское государство, скольких бы жертв это ни стоило. И чем больше будет нашей крови, тем более отвечает это далеко идущим планам Евросоюза.

Впрочем, начну так, как планировал заранее.

Доказательство от противного

Ровно тридцать шесть лет назад в жаркой летней Праге 1968-го хрустела под траками советских танков «пражская весна». Точнее, чешский ревизионизм, казавшийся многим реальной возможностью предъявления миру «социализма с человеческим лицом», но, проверенный позже, в другое время и в другом месте на практике, оказавшийся мыльным пузырем. Нельзя сказать, что он был так уж опасен «мировой системе социализма». Скорее, наоборот, полезен. Но кремлевские старцы (в ту пору, впрочем, еще вполне крепкие мужики в самом, что называется, соку) в силу своего интеллектуального убожества (а не исключено, что и наоборот – здоровым крестьянским чутьем) видели угрозу в любой новации, хоть сколько-то ставящей под сомнение привычные догмы. А потому, хотя на улицах стояли люди, грозящие танкам кулаками, а гэдээровский бард-диссидент Вольф Бирман пел под гитару во славу еще живого правительства Дубчека что-то вроде: «Да здравствует Пражская коммуна», хотя еще клокотал и протестовал возмущенный мир, всем, умевшим не только смотреть, а и видеть, было ясно: дни «коммуны» сочтены. Тем же, кто решался, натянув перчатки, исследовать вскрытую тушку досконально, становилось ясно и большее: вся эта «коммуна» гроша ломаного не стоит.

Тогда я был еще совсем мал. Лишь много позже, разбираясь в мире, где мне предстояло жить, узнал я о настоящих идейных вдохновителях «пражской весны» - итальянце Пальмиро Тольятти, австрийце Эрнсте Фишере и югославе Миловане Джиласе. О великих европейцах, сумевших подставить под сомнения несомненные догмы, бывшие символом их веры, а в итоге сделавших первый подкоп под, казалось, нерушимую стену. Хотя, если совсем по-честному, помимо трудов этой «большой тройки», на книжной полке тогдашних интеллектуалов (отнюдь не только чешских) рядом с Марксом и Лениным стояли труды их духовного и политического оппонента - либерала и гуманиста Томаша Масарика. Отца-основателя Чехословакии. Который, между прочим, аккуратно, таясь от чужих глаз, отсыпал денюжку террористу Савинкову. Ясное дело, не на убийство Ленина, что бы там ни инсинуировали враги, а исключительно на «развитие демократии в России». Если же ради столь великой цели понадобилось бы убить, хоть Ленина, хоть еще кого-то, то на этот счет пражский гуманист знать ничего не хотел.

Впрочем, чешские кроны не помогли остановить монстра. Монстр был молод, кровожаден и непобедим. Погубить его могло лишь то, что впоследствии и погубило: изъяны в собственных генетических цепочках. Ибо марксизм, лютый, воинствующий социализм, был все же бастардом старинной европейской гуманистической легенды об очеловечивании мира. И Маркс, большой любитель потолковать о разделении труда, предложил во имя будущего торжества человечности во всей полноте, полностью посвятить настоящее радикальному насилию. Вновь прозвучало: «Цель оправдывает средства», и восхищенный радужной перспективой евразийский мир обрушил на унылое «сегодня» цунами дикого насилия. Но любой накал рано или поздно спадает, и когда спазмы стихли, началась естественная рефлексия. Дистанция между гуманистической теорией и сверхтеррористической практикой вдруг оказалась столь чудовищной, что догмат предстал перед альтернативой: либо продолжать убивать человечество во имя абстрактной человечности, либо вовсе прекратить свое существование, дав возможность освобожденной пастве жить нормальной человеческой жизнью, со всей её, подчас весьма неприятной конкретикой.

Второе, как известно, оказалось предпочтительнее. Для советских, от сохи, вождей, оно, это самое «второе», выразилось позже предельно конкретно: в банковских счетах, пакетах акций и виллах по всему миру. Их западные камрады интеллектуально были куда честнее; они и впрямь грезили спасением идеи. Но, как бы то ни было, храня верность догме, марксизм-ленинизм летел в бездну; в Кампучии он докатился до последних границ геноцида, в дряхлеющем СССР и упорно «меньшевистском» Израиле – до полнейшего склероза, замутившего кровеносные сосуды государственного организма. Зато на Западе процесс самоликвидации «вечно живого учения», начавшийся в 1964 году, с «Завещания» Тольятти, стал, по сути, свидетельством подлинной, а не декларируемой его человечности, дальним отзвуком памяти о давнишнем гуманистическом родословии, хоть и в самом сухом остатке, среди разливанного моря-океана кровищи.

И как только среди голов монстра обнаружилось хоть сколько-то экземпляров, сумевших, оглядевшись по сторонам, пусть и с тысячью и одной оговоркой, сформулировать мысль, которую в последние свои политические часы, примитивно, но оттого еще более убедительно выразил Никита Хрущев - «Так ради чего все это начиналось?!» - самый страшный в истории призрак приступил к выносу самого себя на мусорник мировой истории. По той самой тропинке, первые, еще незаметные наметки которой протоптали именно чехи и словаки.

Плакать и ждать

Однако, помня об этом и отдавая должное первопроходцам, трудно удержаться от из разу в раз всплывающего вопроса: почему они не сопротивлялись? Мысль крамольная. Не приличная для произнесения в «чистом обществе», где над скорбной участью «пражской весны» и её глашатаев положено светло скорбеть. Однако естественная. И почему-то, вопреки канону, не хочется жалеть, и не течет слеза, и не поднимается рука посыпать голову пеплом. Хотя, конечно, жаль и дивного города, оскверненного танками, и людей, потрясающих кулаками на старых фотографиях. Они прекрасны, их гнев и обида безусловны. Но, с другой стороны, ЧССР была отнюдь не первой страной «социалистического содружества», где Москва наводила порядок. За дюжину лет до неё была Венгрия. Но венгры дрались за свою независимость по-настоящему. Как умели. И, конечно, проиграли, ибо против лома нет приёма, но, проиграв, заслужили уважение. А наследники Жижки сдались сразу. Тихо ворча, задрали ручонки, так же, как тридцатью годами раньше без единого выстрела капитулировали перед Гитлером, имея одну из сильнейших армий в Европе.

Да, Мюнхенский сговор был мерзок. Но ведь там не было статьи о капитуляции. Вермахт образца 1938-го еще не нюхал пороха и имел на счету лишь аншлюсс Австрии. Так что, вступи чехословацкая армия в бой, даже при маловероятном ударе с тыла венгров и румын, силы Рейха были бы надломлены, и все могло бы пойти иначе. А так Чехия всю войну была «кузницей» Рейха, почти как Урал для СССР, аж до весны 1945-го. И если словаки, числившиеся союзниками Германии, организовали крупнейшее антигитлеровское восстание, причем восстал не только народ, но в первую очередь армия, то чехи работали на фюрера честно и прилежно, за немалую зарплату. Точно так же, как позже, перебурчав по поводу «вторжения», сохраняли уникальную даже для соцлагеря лояльность к «марионеточному режиму». Аж до тех пор, пока «бархатную революцию» не начали в полном смысле слова навязывать эмиссары Москвы…

Позже, конечно, нашлись и аргументы, и доводы. Эдуард Бенеш, президент Чехословакии, эталонный европейский либерал и убежденный демократ, написал в изгнании и после оного едва ли не десяток толстых томов. И все, от корки до корки, о том, как тяжело далось ему роковое решение принять к исполнению «мюнхенские» рекомендации, как патриотичен он был, спасая Отечество от батальных кошмаров и как дальновиден, предвидя неизбежный в будущем крах гитлеровцев под ударами союзников. Спустя еще сорок лет те же песни запел и Александр Дубчек, бывший первый секретарь Компартии Чехословакии. Честно заплатив за попытку впустить в форточку свежий воздух годами политического небытия и личных унижений, он, уже в ранге национального героя, едва ли не со слезами на глазах объяснял с экранов, что, дескать, силы были слишком не равны, а время все равно работало на правое дело.

Не стану спорить, и решения давались совсем не просто, с болью сердечной (Гаха, преемник Бенеша, вообще получил инсульт прямо в приемной фюрера), и время работало в правильном направлении (политика вечных уступок уже трещала по швам). Но почему решение властей без ропота и сопротивления принял весь народ, как совместить коллективный изгиб спины со «страстным» (как выяснилось позже) «желанием обрести свободу» и «ненавистью к оккупантам» лично мне решительно непонятно. Ведь если уж чехам действительно так дороги была свобода и честь Родины, если так ненавистно было ввезенное на танковой броне рабство, то за это можно и нужно было не грозить танкам кулаками, а воевать. Драться. За каждый город и за каждый дом. Если нужно, до смерти. Как соседи-поляки, тоже преданные в свое время Западом, но дравшиеся до конца и добившиеся, по крайней мере, того, что спустя много лет, уже при жизни следующего поколения, Москва, до края разозленная фокусами «Солидарности», все-таки не решилась на вторжение в Польшу. Даже до мумий из Политбюро дошло, какой мясорубкой может обернуться очередная «интернациональная помощь».

Беда в том, что некоторые страны и народы просто не умеют сопротивляться. Даже если могут и хотят. Не столь уж важно, почему. Гораздо важнее, что сильный и отважный, даже проиграв, сохранит не только уважение – всех, вплоть до победителя, но и шанс со временем попробовать переиграть судьбу. А труса, сколь бы рациональны ни были приводимые им доводы, уважать не за что. Даже после освобождения ему, вернувшему на флагштоки национальные стяги и повесившему подаренных союзниками пленных палачей, приходится клянчить. Если, конечно, не повезет, как Франции, провоевав всю войну на одной стороне, праздновать победу в рядах победителей. И вот тут-то, для вящей полноты картины, самое место вновь остановиться и вглядеться в не столь давнее, однако уже и совсем не близкое прошлое.

Максимальное расслабление

Когда в сентябре 1939 года СССР и Германия договорились «о дружбе и границах», Сталину, как известно, достались, в частности, Финляндия и Балтия. Уже к 10 октября с Литвой, Латвией и Эстонией были подписаны «Пакты о взаимопомощи», а на их территорию вошли «ограниченные контингенты», по 20-25 тысяч красноармейцев на каждого из новых союзников. Только финны категорически отказались подписывать договор, хотя и сознавали, что отказ означает войну. А потом пошли в бой с ножами (отпущенные на солдата 8 патронов кончались слишком быстро). Создавая танковый парк за счет советских машин, упавших в «волчьи ямы». И, как известно, выстояли. Заставив Сталина, уже создавшего правительство Финской СССР, удовлетвориться минимальными уступками.

В отличие от финнов, лидеры трех стран-малюток решили не рисковать, а потянуть процесс, скользя между Германией и СССР, а втайне надеясь на Англию с Францией. И проиграли. Спустя восемь месяцев, решив, что успехи Германии на Западе надо «уравновесить», советские вожди сказали «б». В воскресенье, 16 июня 1940-го, Москва предъявила ультиматум, требуя «временно» впустить еще 30 дивизий и более тысячи танков. В этом не было ничего неожиданного. Народы и армии замерли в ожидании приказа. Однако вместо этого Рига, Таллинн и Каунас обратились к Германии с просьбой интернировать их вооруженные силы в Восточной Пруссии. Конечно, без успеха. После чего Антанас Сметона, прогерманский президент Литвы, бросив все, бежал, а латыш Карлис Ульманис и эстонец Константин Пятс выступили по радио со странно одинаковыми обращениями («Я остаюсь на своем месте, а вы оставайтесь на своих местах»), окончательно дезориентировав население и войска.

И наступило 17 июня. День национального траура стран Балтии. От рассвета до заката Красная Армия полностью оккупировала новые колонии, а за час до полуночи командующие вооруженных сил Литвы, Латвии и Эстонии подписали Соглашения «О дополнительном размещении советских войск», поставившее точку на истории трех независимых республик. Все произошло без шума, как на похоронах. Правда, некоторые горячие головы все же открыли огонь, но смельчаков быстро перебили, а потери «освободителей» (58 убитыми и 158 ранеными) что по меркам «кремлевского горца» считалось нулем.

Сегодня эта тема очень болезненна для трех стран. Пытаясь понять, почему же так вышло, что финны отбились, а литовцы вкупе с латышами и эстонцами так легко и покорно легли под красноармейский сапог, историки бубнят одни и те же резоны. Мол, и защищаться было нечем, и людей не хватало, и граница слишком открытая и международная обстановка не располагала. Историков можно понять. Но не согласиться. Ибо хватало и оружия (были даже танки, не то, что у Финляндии), и живой силы (только кадровых дивизий у Эстонии и Латвии, без Литвы, одиннадцать, в полтора раза больше, чем у финнов, не считая десятков тысяч ополченцев). И протяженность границы в разы короче (а Эстония – взглянем на карту - вообще защищена естественной линией обороны). Да и ситуация в мире была не хуже, чем для Финляндии и гораздо лучше, чем для Польши. К тому же и в Риге, и в Каунасе, и в Таллинне, в отличие от Хельсинки, с 1934 года существовало «осадное положение». То есть, авторитарные режимы, где в руках президентов была вся власть, и они могли решать судьбу страны без пустой говорильни.

В общем, как ни крути, ломая голову над сим ребусом, рано или поздно возвращаешься к фразе, брошенной в сердцах одним из рижских исследователей: «Похоже, проблема в том, что глава Финляндии барон Маннерхейм, немец и царский генерал, оказался бОльшим патриотом, чем многие финны, а судьбу Эстонии и Латвии решали возомнившие о себе свинопасы». Формула, конечно, крайне обидная, и автор тотчас получил достойную отповедь, но от правды никуда не деться: Карл-Густав Маннерхейм был именно тем, кем его назвали, а Ульманис и вправду разводил свиней; Пятс, правда, подвизался в адвокатуре, но разница, право же, невелика…

Фактор личности

Есть, правда, еще одна версия. Простая, все объясняющая и предельно грязная. Судя по многим документам, извлеченным в последнее время из архивной пыли, Литва, Эстония и Латвия все двадцать лет отпущенной им историей первой независимости были буквально нашпигованы советской агентурой. Везде и всюду, сверху и донизу – поменьше в армии, совсем немного - в правых политических организациях, зато с избытком в бюрократической иерархии, прессе, школах, вузах и банковском секторе. Кое-кто работал на большевиков еще с гражданской войны, других вербовали по ходу дела, довольно часто втемную, суть дела от этого не менялась: элита трех стран в значительной своей части работала на их грядущую ликвидацию.

Недавно во всех трех балтийских столицах развернулось шумное обсуждение работ эстонского историка Магнуса Ильмъярва, неопровержимо доказавшего, что Сметона, Ульманис и Пятс с середины 20-х годов были платными агентами Кремля. Первый, правда, быстро «соскочил» с кремлевской сворки, предпочтя брать деньги от Берлина, зато «сладкая парочка» из Таллинна и Риги поддерживала «особые отношения» с советским посольством до самого конца. При этом нельзя сказать, что президенты вульгарно шпионили. Просто обоих «подловили» в те годы, когда они, центристы, оказались в оппозиции и были готовы на все, чтобы оттеснить от власти правых, по выражению Пятса, «укравших у меня страну, которую я построил». Так что вплоть до возвращения к кормилу оба стояли на московском балансе (по 18000 крон в год каждому, ровно вдвое больше президентских зарплат), оба передавали Москве конфиденциальную информацию о ситуации в политических кулуарах, оба делали все, чтобы раскачать лодку; в частности, Пятс, будучи лидером оппозиции, сумел сорвать подписание договора о создании «Балтийской Антанты» (военного блока Литвы, Латвии, Эстонии, Финляндии и Польши) и сделал все для ухода в идеолога этого пакта, министра иностранных дел Каарела Роберта Пуста.

Неудивительно, что в 1934 года Москва негласно поддержала «фашистские» перевороты в Таллинне и Риге, а затем стала размещать крупные заказы на эстонских и латвийских заводах и фрахтовать без прямой экономической надобности эстонские и латышские суда. Правда, став «вождями», и Пятс, и Ульманис прекратили активную агентурную деятельность, но у Москвы и не было в ней особой потребности; обе диктатуры и так играли на руку товарищу Сталину: хотя под запретом оказались все политические партии, но коммунисты в странах Балтии и так никакого влияния не имели, зато правые, настаивавшие на том, что главная опасность исходит с Востока, опирались на серьезную поддержку. И вот их-то из политики выбили, посадив лидеров под домашний арест, а некоторых, особо ретивых, и за решетку.

Конечно, выводы Ильмъярва мало кому по вкусу. Но факт есть факт: из всех балтийских «диктаторов-фашистов» бежал от большевиков только Антанас Сметона, до последнего момента пытавшийся продать свою страну не Москве, а Берлину. Что же касается Ульманис и Пятса, то ни тот, ни другой даже не попытались эмигрировать. Более того, в приказном порядке запретили уезжать членам своих кабинетов. Оба смирно дождались сперва оккупантов, затем смещения, потом повестки – и, сев в спальные вагоны, уехали в Советский Союз. Где в первое время жили довольно комфортабельно, имея дачи и кремлевские пайки, а Ульманис даже получил должность директора животноводческого совхоза. Кончилось для обоих все, правда, достаточно скверно, но, во-первых, все же лучше многих, а во-вторых, время было такое.

Нет, конечно, к свиноводству и юриспруденции все это особого отношения не имеет; Пятся вполне мог быть профсоюзным деятелем или бывшим военным, а Ульманис, предположим, учителем начальной школы, а то и вообще профессиональным партийным функционером. Вот только, как ни стараюсь, не могу представить себе, кто и как решился бы предлагать «субсидию» их финскому коллеге…

Ничего сложного

В принципе, все, о чем шла речь, стало для стран, рожденных в огне Первой мировой, тестом на способность народа к государственности. К сожалению, и Латвия, и Эстония, и Литва, и даже Чехословакия доказали, что показали в 1938-40, что за двадцать лет свободы их народы так и не смогли создать государства. То, что было создано, могло называться как угодно, иметь армию, полицию и флот, но при всем том оставалось, хоть и красивой, и комфортабельной, но бесхозной территорией, раскрашенной в цвета национальных флагов. Потом появились новые хозяева и прибрали к рукам. И только героизм крохотной, ни по финансам, ни по вооружению, ни по людским ресурсам не сравнимой ни с кем из «несостоявшихся государств» (кроме, разве что, Литвы) Финляндии утвердил её, как факт мировой политики. Доказав, что лучше потерять часть населения в открытом и честном бою, чем вдвое больше - в чужих армиях, в подвалах и лагерных «клоповниках» или на дне Балтийского моря, как случилось с эстонцами и латышами, истерически рвавшимися в Швецию на утлых плотиках и утепленными если не краснофлотцами, то штормом.

Все очень просто. Тот, кто боится спасать свое государство, прислушиваясь к шепоту доброжелателей, ласково уговаривающих не сопротивляться, потому что враг слишком силен, а помощи ждать неоткуда, недостоин жить в собственном государстве. И никто - ни Америка, ни «Запад» в целом, ни ООН, ни Всевышний - не станет поддерживать немощного слабака, который плачет и ждет, пока за него будут отдуваться другие. И все «умные рассуждения» на эту тему – не более чем отговорки. Есть винтовки и гранаты, значит огрызайся. Есть самолеты и танки, значит, нападай. И только тогда тебе помогут. Все. И земные союзники, и защитники Свыше.

И наконец. Власть обычно мало интересуется мнением народа. Но никакое правительство, считающееся хоть сколько-то демократическим, не пойдет на акцию, если точно знает, что весь народ её отвергает. Недаром тот же Маннерхейм остановил финские войска на линии «старой границы», категорически отказавшись бросать свои дивизии на штурм Ленинграда. А позже, когда Гитлер в личном телефонном разговоре не попросил, а потребовал обеспечить проведение «акции» против евреев, маршал (напомню еще раз, не финн, а чистокровный балтийский немец) ответил: «У нас в Финляндии евреев нет. У нас есть только финны. Но, хотя некоторое количество наших граждан ходит в синагогу, наш народ никогда не поддержит преследование финнов за то, что они «неправильно» славят Господа. На эту тему прошу больше не звонить». Как утверждают биографы Гитлера, после этой беседы фюрер катался по полу и в ярости грыз ковры. Но вопрос о финских евреев больше не поднимал. И насчет санкций против маршала даже не заикался…

Опубликовано в газете "Вести"

< < К списку статей < < Обсуждение > > К следующей статье > >