Лев Вершинин

На всякого мудреца

	«Правда, как и власть, восходит к абсолюту»
	Антониу ди Оливейра Салазар

Издавна известно, и каждый, кто не подлый льстец, подтвердит: все суверены всех времен, даже поначалу любимые, на поверку порочны, лживы, лицемерны, корыстны и жестоки. И к тому же метят в тираны. Ибо глупеют от власти, прямо пропорционально её росту. Переставая по ходу дела понимать, что ложь и произвол ничем хорошим не кончатся. Ни для страны, ни для тех, кто им дорог, ни для них самих. А потому человечество с незапамятных пор грезило о правителе не просто просвещенном, культурном и безупречно честном , но о Государе с большой буквы, достаточно мудром и образованном, чтобы, предвидя опасности дурного правления, устоять перед соблазном тирании или, по крайней мере, сосредоточив все нити в своих руках, не заболеть глупостью. Мысль о необходимости «софиократии» - «государства мудрецов», цветущем под властью философов и поэтов, – впервые высказал еще Платон. Однако целых два с половиной тысячелетия проверить, прав ли был великий идеалист, было невозможно. Вплоть до гулкого ХХ века, когда высшее образование перестало быть уделом избранных, дурь каждого, благодаря вездесущим СМИ, сделалась доступной взгляду масс, а самое главное, канули в Лету сословные барьеры, четко разводившие членов общества по камерам и насестам.

Прогресс смешал все. Власть стала доступна рабочим (на волне социал-демократического движения), поэтам, художникам и артистам (на волне движения националистического), генералам (на волне реакции, пытавшейся остановить как рабочих, так и непризнанных гениев). Естественно, открылась дорога и для мудрецов. Вернее, для профессуры, по той причине, что в условиях повальной «высшей образованности» критерием мудрости в глазах масс является уже не просто диплом, а ученая степень. И так уж вышло, что госпоже-истории захотелось, наконец, поставить спектакль по сценарию Платона. В небольшой стране на атлантической оконечности Европы к власти пришли мудрецы. Самые настоящие. Профессора. В крайнем случае, доценты. Авторы толстых и умных трудов, с многолетним опытом преподавания и непререкаемым авторитетом в научных кругах. Глубоко религиозные и безупречно моральные. Символом же воплощенных грез рода людского стал скромный завкафедрой политической экономии Коимбрского университета доктор Антониу ди Оливейра Салазар.

Чехарда у океана

Во времена оны Португалия гремела и блистала. Каждому, кто не чересчур ленив и хоть сколько-то любопытен, с младых ногтей известны имена грозного адмирала Вашку да Гама и храброго капитана Фернао Магальяинша (он же Фернандо Магеллан). Кто-то слышал, пожалуй, и о гениальном поэте Камоэнше, и о маркизе Помбале, одном из величайших политиков Эры Просвещения. Увы, что было, то прошло. Лихорадочно расширяя заморские владения, крохотная страна, прижатая Испанией к ревущим волнам Атлантики, вошла в ХХ век дремуче застойной, затхлой, крестьянской. И очень набожной. Вера там была столь крепка, что Святому престолу ни разу не приходилось подстегивать её, объявляя своей «любимой дщерью», наподобие Испании, Ирландии или Польши. Португальцам было вполне достаточно того, что они просто католики. Что, впрочем, не спасло их от великих бед и потрясений. В 1910 году от пуль анархистов погибли король и наследник. Менее года спустя мятущиеся столичные интеллигенты учинили революцию, выгнали еще не привыкшего к трону меньшого королевича и провозгласили республику, причем неимоверно демократическую, строго так, как в книжках прописано. Ревнители народных свобод, в недавнем прошлом – учителя, адвокаты, врачи, офицеры среднего звена и, натурально, модные журналисты – вовсю рвались осчастливить народ. Помещики и бизнесмены подозрительно пожимали плечами, на всякий случай переводя капиталы за рубеж. Пассионарии поумнее пытались создавать альтернативные, более или менее вменяемые партии, но все они лопались, не просуществовав и года. Что же касается крестьянства, составлявшего в то время порядка четырех пятых населения Португалии, то он хмуро сопело, не спеша хвататься за вилы по той лишь причине, что страна в ХIX веке уже пережила две кровопролитные гражданские войны, вволю нахлебалась и совершенно не желала наступать на грабли в третий раз. Так что людям от сохи оставалось только молиться о чуде. А поскольку молились они от всего сердца, то и были услышаны. В феврале 1917 года близ деревушки Фатима, состоялось явление Богородицы, и

бесхитростный рассказ двух маленьких пастушек о трех пророчествах плачущей Святой Девы не вызвал ни малейшего сомнения ни у черни, ни у элиты.

Впрочем, чудо чудом, а порядка в стране не прибавилось ни на грош. Призрачные кабинеты рушились и возникали едва ли не ежедневно; за неполные пятнадцать лет их сменилось не менее сорока пяти. Из восьми президентов только один сумел высидеть на посту полную каденцию. В 1921 году средь бела дня были похищены, а затем убиты премьер и ведущие министры. Путчи и покушения стали рутиной. Правда, в 1917-м майор Сидониу Паиш попытался образумить страну, объединив против «cretinos» всех, кому эта оперетка стояла поперек горла, от клерикалов и монархистов до умеренных либералов. Но «режим твердой руки» просуществовал всего девять месяцев. Затем Паиша пристрелили, а карнавал пошел по новому кругу. Тем паче, что гремящая кругом мировая война, хотя Португалия и держала нейтралитет, до предела обострила все проблемы. Инфляция галопировала. Общество бастовало. Министры воровали все, вплоть до скрепок. Неудивительно, что в мае 1926-го генерал Гомиш да Кошта, сговорившись с английским послом и коллегами, вошел в Лиссабон, практически не встретив сопротивления. Очередной президент ушел в отставку, а триумфатор, разогнав демшизу по домам, начал спешно готовить выборы. Однако, себе на беду, впопыхах забыл совершить положенные реверансы в сторону спонсоров. В связи с чем через три недели группа товарищей во главе с генералом Антониу Кармоной по просьбе все того же английского посла сместила вождя. И, скромно отпраздновав успех, лоб в лоб столкнулась с отнюдь не только русской проблемой: что делать?

К счастью для генералов, в стране жил человек, знавший ответ на все вопросы.

Сухарь с периферии

Судьбу Португалии, в принципе, решила женщина. Согласись чернокудрая дочь мельника из крохотной деревушки Санта-Комба доверить руку и сердце сыну трактирщика, Антониу, вполне возможно, так всю жизнь и простоял бы у стойки. Однако юноша себе на беду был слишком серьезен, плясать не любил и на гитаре не играл, предпочитая в свободное время лишний раз сходить в церковь, а вокруг красотки роем вились конкуренты. В общем, не сладилось. Паренек с горя чуть не постригся в монахи, но все же передумал. Подался в город, поклявшись впредь не отвлекаться на всякие мелочи. И, блестяще сдав экзамены, поступил на юридический факультет древнего университета в Коимбре, где вскоре был оценен по достоинству и однокашниками, и педагогами, знавшими цену людям куда лучше сельской глупышки. Умный, любознательный, предельно строгий к себе работяга и аскет, Антониу поначалу политикой не интересовался. Но позже, потрясенный трагической гибелью короля и озадаченный бурлеском Первой Республики, он создает Академиум - кружок молодых христиан-демократов, пытавшихся понять, как же все-таки следует обустроить Португалию. И вскоре становится горячим поклонником идей папы Пия XI, трактовавшего демократию не как «народоправство», а как «благое для народа деяние». В те дни он поведал одному из приятелей, что, пожалуй, смог бы вылечить страну, но лишь в качестве «первого министра при абсолютном монархе». А немного погодя, уже защитив диссертацию, стал одним из основателей Католического центра, «партии морали и рассудка».

Повышать голос Салазар не умел совершенно. Поэтому он десять лет подряд отказывался баллотироваться в парламент, а когда в 1926-м все же рискнул, порвал мандат после первого же заседания, сообщив, что не желает слушать бессмысленную болтовню. Недруги, правда, пишут, что на самом деле дон Антониу выиграл дополнительные выборы аккурат накануне каникул, после которых парламент уже не собирался, поскольку был распущен военными, но простое сличение дат опровергает сплетню: Салазар вполне мог наслаждаться льготами, положенными народному избраннику, целых три месяца. Но не захотел. Справедливо решив, что в университете будет куда более полезен родине.

К тому времени имя тридцатисемилетнего профессора из Коимбры, автора множества статей на актуальные экономические темы, было уже на слуху. На фоне дикой инфляции и падения производительности труда за рубежом, очень пугавших португальцев, его идеи привлекали простотой и реализмом. Салазар считал ситуацию поправимой, предлагая, во-первых, оздоровить бюджет, избавившись от дефицита, во-вторых, поставить рост зарплаты в зависимость от роста производительности труда, беспощадно снижая тарифы, если производство не растет, а в-третьих, не скупясь, поднимать ставки, если рост налицо. Естественно, ассоциации промышленников слышали одно, а профсоюзы другое, но и те и другие рукоплескали.

К слову Салазара прислушивались. Поэтому когда Кармона пригласил дона Антониу занять пост министра финансов, общество вздохнуло с облегчением. Но зря. Ровно три дня спустя профессор хлопнул дверью, публично сообщив, что вояки сами не знают, чего хотят, да еще и мешают тем, кто знает. Быть ширмой для напыщенных дилетантов ему претило. Однако если ученый вполне мог прожить без генералов, то генералы без ученого, как вскоре выяснилось, нет. Ровно через два года, когда, окончательно загнав финансы в тупик и разогнав за воровство половину команды, Кармона вновь обратился к Салазару. Тот, подумав, согласился. И очень вовремя. Спустя три месяца грянул мировой экономический кризис.

Сам себе премьер

Буря 1928-1932 годов, всколыхнув мир, обошла Португалию стороной. По общему мнению, только благодаря министру финансов, успевшему в рекордно короткий срок, без внешних займов, оздоровить бюджет и налоговую систему, сократить расходы, усмирить своеволие профсоюзов и создать новые рабочие места. Сумел тихоня-профессор и наладить обстановку в колониях, дав по рукам губернаторам, считавшим себя независимыми баронами, а чернокожих аборигенов объявив «полноценными португальцами» (расизм ему, как христианину, был чужд и неприятен). В итоге вокруг Салазара воссиял ореол. Теперь на него «ставили» даже обиженные за демократию, но очарованные идеями о благе «экономических свобод» либералы. И неспроста. Мир в те времена поклонялся Кейнсу, зато о Мизесе мало кто знал, почитатели Бруцкуса в России валили лес, а Хайек еще и не замышлял «Дорогу к рабству». Салазар же первым рискнул внедрять непривычные формулы либерализма. И выиграл. После чего в 1932-м потребовал или отставки, или особых полномочий. Каковые, разумеется, тут же и получил.

Агония Первой Республики длилась около года. Затем, после всенародного плебисцита, на смену ей пришли «новое государство», разделившее общество на «корпорации», и единственная легальная партия – Национальный Союз, на десятилетия ставшая руководящей и направляющей силой Португалии. Это, конечно, была диктатура. Но не очень традиционная. По крайней мере, одной из первых её нововведений стала отмена смертной казни.

Юношеская мечта сбылась. Даже с перебором. Салазар стал и «абсолютным монархом», и «первым министром» при самом себе. На долгие сорок лет. Мог бы, конечно, стать и президентом, и не раз, но упорно отказывался. Ведь для этого следовало пройти процедуру выборов, а дону Антониу претила сама мысль об участии в избирательном фарсе, даже декоративном. Убеждать в чем-либо «дилетантов» он не умел. А лицемерить не желал. Так что главой государства 19 лет, до самой смерти оставался маршал Кармона. Вот только к политике бравого вояку близко не подпускали. Да он от этого не сильно и страдал, вполне удовлетворяясь парадами, приемами и прочей бижутерией. «Диктатор» же, напротив, испытывал неимоверное отвращение к ревущим толпам, терпеть не мог митинги и демонстрации и ни разу не бывал на них. Если же поклонники маршировали вблизи от его дома, демонстративно задергивал шторы, а то и наглухо закрывал ставни. В личной переписке он называл себя «управителем, временно нанятым Португалией», жалованье свое приказал снизить до размеров профессорского и сорок лет подряд накануне учебного года писал прошения ректору, «почтительно ходатайствуя» об очередном продлении академического отпуска – «в связи с государственной необходимостью». После чего, как велел обычай, лично забирал из ректората разрешение и возвращался в столицу, в крохотную (много ли надо бездетному холостяку?) двухкомнатную квартирку, которую снимал как частное лицо, оплачивая аренду из собственного кармана. Как и студию в кампусе, которую зачем-то сохранил за собой, хотя так никогда туда и не вернулся. Правда, и с наукой не порвал, продолжая, так сказать, понемногу шить на дому, а гонорары за книги, выходившие дома и за рубежом, как выяснилось позже, под чужим именем переводя сиротским приютам.

Нравилась ли ему власть? Не знаю. Мемуаров дон Антониу не оставил. Но в общении со столпами общества он был неизменно сух и чопорен, зато в кругу коллег-ученых явно оттаивал. А порой даже шутил. Среди них он чувствовал себя своим. Их активно привлекал к управлению, особенно юристов своей alma mater. В итоге питомцы юрфака «второй столицы» стали костяком режима, вернейшими проводниками идей премьера, а правительство Португалии оказалось самым образованным и интеллектуальным в истории ХХ века.

Войны и мир

С удивительной для кабинетного затворника ловкостью лавировал Салазар и во внешней политике. Принципами не поступался. Испанских мятежников поддержал сразу и безоговорочно; около тридцати тысяч добровольцев-«вириатов» сражались против «безбожников», и каждый пятый из них пал смертью храбрых. Но и догму в культ не возводил – на союз со странами Оси не пошел. Хотя очевидная близость мировоззрений, казалось бы, диктовала именно такой шаг, а Берлин, мечтая о базах на берегах океана, всячески обхаживал португальского премьера, Салазар, вопреки мнению приближенных, предоставил базы на Азорских островах не гитлеровцам, а «неубедительным», как он сам говорил, англо-саксонским демократиям. В остальном же всецело полагался на интуицию. Испанскому каудильо откровенно симпатизировал, и, кстати, Франко, гордец неимоверный, до конца дней испытывал к соседу по полуострову почтение на грани фанатичного пиетета. Дуче дон Антониу воспринимал с юмором, венгру Хорти после войны «от всей души» предоставил убежище, а фюрера брезгливо презирал, как плебея и демагога. Правда, вслух на эту тему он высказался лишь однажды, в узком кругу («Как христианин я холоден к евреям, однако если Сатана антисемит, значит, я буду юдофилом»), но сотни тысяч евреев Европы спаслись от гибели благодаря португальским визам и паспортам. Лиссабон стал транзитной базой еврейской эмиграции, а позже, уже после рождения Израиля, дон Антониу оказывал еврейскому государству всяческую помощь.

Конечно, Португалии изрядно повезло. Японская оккупация Макао и Восточного Тимора автоматически внесла её в список «жертв агрессии», то есть если и не в состав коалиции, то, во всяком случае, рядом. К тому же, помимо азорских баз, Салазар исправно поставлял англосаксам вольфрам, необходимый для изготовления бронебойных снарядов. Даже антисоветская пропаганда в ручной португальской прессе была свернута; статьи о Сталине писались возвышенным слогом, а сам премьер не раз публично восхищался «мужеством и стойкостью» русского народа. Не щадя при этом «своих» подпольных коммунистов, в которых видел воплощение всего, что не любил и не принимал – атеистического имморализма и ненаучного хаоса. Для работы с ними была создана небольшая, но очень эффективная тайная полиция – ПИДЕ, руководство которой дон Антониу держал под строгим контролем, ежедневно вызывая её шефов на ковер для отчета. Надо сказать, португальские «чекисты» были помягче коллег из гестапо и НКВД, но тоже не ангелы. Поскольку пытать арестованных физически категорически запрещалось, в обычай вошла «аккуратная бессонница» - конвейерный многосуточный допрос, когда клиента ни о чем не спрашивали, а просто мешали ему спать. Выдерживали немногие.

Как бы то ни было, победители претензий к Салазару не имели (в 1949-м Португалия даже вошла в список учредителей НАТО), зато возникли сложности внутри страны. Непонятно откуда вынырнули диссиденты, а Запад деликатно, но твердо требовал от Лиссабона «ускорения». Дон Антониу, отдадим должное, даже попробовал перестроиться. Но безуспешно. Отлаженная машина уже шла на автопилоте. После выборов 1958-го, когда харизматический лидер оппозиции генерал Умберту Делгау (в прошлом ярый салазарист) набрал почти четверть голосов, право избирать главу государства взял на себя парламент. По собственной инициативе.

Отец и дети

Впрочем, волна протестов быстро схлынула. Демократы и примкнувшие к ним коммунисты так и не сумели раскачать массы; народ в целом был доволен. Португальский эскудо, опираясь на колоссальный золотой запас и валютные резервы, стоял нерушимо. Темпы роста по старым меркам казались сказочными - 5,5% в год, куда больше, чем во Франции, Италии, Австрии и Великобритании. Был принят и выполнен в срок первый шестилетний план экономического развития. Стараясь везде, где можно, опираться на собственные силы и ресурсы, премьер умело вытеснял иностранный капитал из страны. Рос и уровень жизни. Но понемногу. Панически боясь социальных последствий промышленного рывка, дон Антониу, как мог, тормозил джинна. Его идеалом было «постоянство», при котором «достойная бедность» не перерастала в нищету, а средний и высший классы были уверен в будущем, но не прыгали выше головы. Ибо, полагал диктатор, «все, что слишком – от Лукавого». И когда ему доложили о гигантских нефтяных полях на севере Анголы, старик возмущенно воскликнул: «Этого нам еще не хватало!».

Он старел и терял хватку. А мир стремительно менялся. В 1961 году индийские войска оккупировали Гоа, Диу и Даман, и дон Антониу впервые в жизни отступил, поскольку война с огромной Индией перспектив не имела. В итоге зашевелилась и Африка: черная образованщина, не имевшая шансов сделать карьеру в метрополии, начитавшись классиков марксизма, вовсю науськивала родимые племена учинить «национально-освободительную революцию». Конечно, не без помощи Москвы. Лиссабон ответил огнем и мечом. Ибо «великая колониальная империя» была не только гордостью, но, по мнению Салазара, «стержнем национальной идеи» Португалии, и её надлежало сохранить любой ценой, тем паче, что «португальцы в ответе за чернокожих братьев; если мы уйдем, они перережут друг друга». Однако бесконечная бойня в джунглях поглощала львиную долю средств, и в бюджете впервые за сорок лет появились дырки, а в ближнем кругу премьера (о чем раньше и помыслить было нельзя) вспыхнула ожесточенная склока между «интеллектуалами» и набравшими силу клерками.

Настоящим кризисом еще не пахло, но не было и уютного сонного покоя. Привычный и милый старшим, помнившим бардачные времена Первой Республики, патриархальный застой бесил новое поколение португальцев даже в мелочах, вроде официозного ханжества - официально в стране, как позже в СССР, секса не было. Да и вообще софиократия породила уникальный парадокс: гуманитарные факультеты и кафедры, в «свободном мире» считающиеся рассадником левизны, в Португалии были оплотом католического консерватизма, зато армия, традиционный хранитель устоев, левела не по дням, а по часам. Офицерский корпус, все более устававший от нескончаемой войны в ангольских джунглях, ворчал и сердился. Среди высшего и среднего командного состава вошло в моду с тонкой улыбкой цитировать Маркса и Мао, а то и Троцкого. Время от времени вездесущие агенты ПИДЕ раскрывали заговоры – чаще всего в самом зародыше, но в 1961-м чудом сорвавшуюся попытку путча учинил министр обороны Ботельу Мониш, любимец и выдвиженец диктатора. Говорят, именно тогда дон Антониу пережил первый микроинсульт. От госпитализации он, правда, отказался («Если я слягу, вы тут, пожалуй, дров наломаете»), но впервые в жизни дал волю эмоциям, разрешив (вернее, не запретив) ПИДЕ устранить еще одного неверного фаворита, живущего в эмиграции генерала Делгау. И хотя позже признал, что «скверного мальчишку наказали чересчур строго», однако до конца жизни считал, что поступил правильно. На истерику же европейских либералов, «лагеря социализма» и Третьего мира, отреагировал в том духе, что-де собаки лают, а караван идет.

Рухнул дуб

И был прав. Статус «изгоя» ничуть не повлиял на экономический рост, а попытка объявить «фашистскому режиму» бойкот с треском провалилась, поскольку без португальских портов на трансатлантической торговле можно было ставить жирный католический крест. Так что все шло своим чередом. До тех пор, пока 12 марта 1968 года, накануне своего девяностолетия, отметить которое страна собиралась как национальный праздник, дон Антониу не упал со стула. Врачи констатировали инсульт – настоящий, обширный, с параличом и потерей речи. Чего, в сущности, и следовало ожидать, учитывая как его восемнадцатичасовой рабочий день при семидневной рабочей неделе, так и общеизвестную манеру переносить все хвори на ногах.

«Нам, - вспоминали очевидцы, - показалось, что настал конец света». Позже Франко, почуяв близость старухи с косой, успел подробнейшим образом продумать и расписать, как, кому и что делать после того - похоже, исходя из опыта соседей. Салазару судьба времени на размышления не отпустила. Однако вакуум власти в государстве, где все и вся десятилетиями зависело от слова диктатора, грозил непредсказуемыми последствиями. Поэтому узкий круг приближенных срочно назначил новым премьером Марселу Каэтану, личного секретаря дона Антониу, а впавшего в кому шефа объявили пожизненным почетным президентом. По общему убеждению, ненадолго. Случилось, однако, непредвиденное. Отец нации пришел в себя, заговорил и начал поправляться. Сказать ему, пусть даже заговаривающемуся и время от времени пускающему слюни, что его время кончилось, никто не осмелился. Наоборот, было принято странное, ни в какие ворота не лезущее решение: делать вид, будто все идет, как шло. Через 151 день после удара патриарх вернулся в резиденцию, к «выполнению обязанностей». На целых полтора года. Он проводил заседания кабинета министров, рассылал указы, записывал обращения к нации, читал специально для него подготовленные дайджесты прессы, прилежно работал с документами, до самого последнего дня, когда в июле 1970-го, задремав после обеда, уже не проснулся, будучи уверен, что руководит своей любимой Португалией. И никто из приближенных ни словом, ни взглядом не намекнул старику, что все это давно уже инсценировка.

Однако эпоха софиократии, уникального эксперимента, целью которого, по словам самого Салазара, было «утвердить господство интеллекта над инстинктами народа», закончилась. Сразу после премьерского инсульта «партия власти» предложила профессуре возвращаться к себе в университеты. А сама, ухватившись за осиротевшее кормило, припала к кормушке, разбухая на глазах. Очень скоро бюджет рухнул, страну охватил хаос, что достаточно скоро и привело к «революции гвоздик». Бесхозная власть оказалась игрушкой левых вояк, из лучших побуждений разваливших все, что еще осталось от «фашистов». Колонии ушли в кровавый беспредел, а метрополию лет десять терзали законно избранные гражданские леваки, и лишь недавно кабинет сформировали относительно вменяемые либерал-консерваторы, которых в Португалии почему-то называют социал-демократами. Так что теперь в Португалии все как у людей. И демократия. И инфляция. И секс. Официально, в изобилии и во всех видах.

Профессор умер! Да здравствует профессор!

Выводы, казалось бы, ясны. На первый взгляд, история салазаровского проекта вроде бы подтверждает: попытки честных интеллектуалов встать на пути истории, подмяв под себя труд и капитал, политические институты и церковь, да и саму историю, обречены, на провал; ставка исключительно на интеллект рано или поздно будет бита столь же неизбежно, сколь и ставка исключительно на силу. Ибо и мораль, и твердая воля, и разумные экономические идеи в конечном итоге неизбежно захлебнутся без приправы, именуемой «демократия». Жизнь на то и жизнь, что не может существовать по готовому шаблону, вне многообразия, которое, конечно, непредсказуемо, а следовательно, и опасно, но от которого, пожалуй, никуда не деться, коль скоро даже дон Антониу, бесконечно честный и талантливый человек, пойдя против законов природы, проиграл. Хотя имел все козыри на руках.

Но, с другой стороны, и демократия, и права человека – сами по тоже шаблоны, с такой же неизбежностью входящие в клинч с разумом, превращаясь в свою противоположность, слегка лишь припудренную разного рода формальностями. И если какой-либо проклятьем заклейменный проект не пережил своего создателя, это не значит, что он заведомо плох. В конце концов, именно путем доктора Салазара, дополненным и переработанным, повел свой народ другой профессор, завкафедрой политэкономии Сингапурского университета доктор Ли Куан Ю. И привел как раз туда, куда хотел, превратив крохотную безводную скалу в одно из чудес ХХ века, уже почти готовое для внедрения демократии. Разумеется, в разумных и приемлемых формах.

Но это уже совсем другая история.

Опубликовано в газете "Вести"

< < К списку статей < < Обсуждение > > К следующей статье > >