Лев Вершинин

Войти на площадь

	«Однажды мир прогнется под нас…»
	Андрей Макаревич

Вот и случилось. 19 сентября, в воскресенье, пленум ЦК Компартии Китая, единодушно констатировав «выдающийся вклад товарища Цзян Цзэминя в развитие партии, государства и народа», принял отставку 78-летнего старца, бывшего председателя республики и генерального секретаря КПК, управлявшего страной в течение последних 15 лет, с поста председателя Центрального Военного Совета. Вакантное место, как, в общем, и ожидалось, занял Ху Цзиньтао, нынешний председатель и генсек, изящный, изрядно европеизированный джентльмен, считающийся идеологом «пути к рассвету» - курса на углубление политических и экономических преобразований. Тщательно обдуманный процесс поэтапной передачи власти «третьим поколением», старой гвардией владык красной империи, вынесшей на своих плечах весь груз забот минувшего века, «четвертому», знающему ответы на вызовы нового эпохи. В соответствии с утвержденным им самим планом, ушел на покой последний из называвших Дэн Сяопина ««достопочтенный батюшка». Для нынешних вождей патриарх китайских реформ – только «величественный старец». И «молодогвардеец» Ху, в мальчишеские по тамошним меркам 62 года заняв все ключевые имперские должности, отныне несет полную ответственность за все хорошее и плохое, что суждено пережить стране Чжунго в третьем тысячелетии.

Гадание на Книге Перемен

Нынче, на фоне вошедших в моду рассуждений о китаизации, как высшем и окончательном этапе развития человечества, как-то уже и не верится, что всего лишь четверть века назад страна Чжунго напоминала огромного, неуклюжего, смертельно раненного зверя, забившегося в логово умирать. Уже ушел в посмертие при жизни обожествленный председатель Мао, в последние годы безмерно усталый, хворый, старавшийся ни во что не вмешиваться старик. Померцав, угасла тусклая звезда его преемника Хуа Гофэна, не сумевшего удержать вожжи. Рухнула, на миг пригрозив миру ядерным кошмаром, «банда четырех». И оставшиеся лидеры, стоя по колено в пепле на руинах почти исчезнувшей страны, пытались отыскать хоть какую-то тропинку.

Задача казалась невыполнимой. Срединное государство, не имеющее ни сколько-нибудь серьезных запасов полезных ископаемых, ни избытка плодородных земель, в полном смысоле слова голодало. Подбирающееся к миллиардной черте население радовалось и миске скверного риса в сутки, но рисом, разумеется по карточкам, можно разжиться только в городах; деревня же щипала траву, а если не хватало и травы, крестьяне целыми поселками бросали родные места и уходили в никуда, промышлять попрошайничеством и грабежом; рутинным, не слишком предосудительным явлением стала продажа лишних детей на мясо. Лишь треть взрослых в стране в той или иной степени умели читать и писать, заводы стояли впусте, промышленность понемногу скатывалась в кустарщину эпохи династии Мин, а самым роскошным средством передвижения считался велорикша. Собственно, и сама страна вышла из тени совсем недавно, когда в результате сложных транснациональных гамбитов Тайвань утратил официальное признание ООН и место в Совете безопасности; единственным на то время союзником её был Пакистан, сателлитами – Албания и полпотовская Кампучия, а вооруженные силы, которыми так гордился покойный Мао Цзэдун, показали позорное бессилие, ввязавшись в войну с моськой-Вьетнамом, но так и не сумев справиться даже с крестьянами-ополченцами первой линии обороны.

По мнению современных китайских историков, в богатой истории Чжунго нечто подобное отмечено в истории лишь однажды, после смерти императора Цинь Шихуанди, строителя Великой Стены, может быть, не зря именно он был идолом Великого Кормчего, надорвавшего силы Китая бессмысленным и беспощадным «Великим скачком». И кроме того, в те дни еще не остыли угли «Великой пролетарской культурной революции», на самом же деле - полноценной гражданской война, когда стотысячные орды озверевших хунвейбинов, на годы заблокировав стратегические железнодорожные магистрали, брали штурмом крупные города, и усмирять их, как в 1968 году в Чунцине, приходилось танками и авиацией, ценой беспощадных гекатомб. Так что тем, кто стоял на пепелище страны, поголовно вернувшимся в ЦК и правительство из «лагерей перевоспитания», а то и вообще из тюрем, как позже вспоминали они, «казалось, что задача посильна лишь божествам, а ведь мы были всего лишь людьми».

И все-таки они справились. Не сразу, очень постепенно Дэн Сяопин со товарищи вытягивал страну из небытия. А спустя десять лет, к 1989 году, первые результаты реформ дали о себе знать. Заводы и фабрики заворочались, голод ушел в область преданий, народ слегка оделся, чуть-чуть обулся, лучина уступила место «лампочке дедушки Дэна» и личный велосипед перестал быть предметом вызывающей роскоши. А самое главное, параллельно с внедрением скромных, но несомненных экономических свобод, пусть не так заметно, осуществлялась и весьма обширная политическая либерализация. Пройдя лагеря и жуткие уличные судилища, Дэн и К* считали, что только реализация лозунга о последовательной демократизации, провозглашенного на съезде КПК еще в 1978 году, может стать гарантией от повторения кошмаров эпохи маоизма. И потому вкалывали стране инъекции свободомыслия, чем дальше, тем большими дозами.

На десятом году «эпохи перемен» темой дня стала «прозрачность общества», отразившаяся волнами разоблачительных публикаций. Молодые пылкие журналисты бесстрашно изобличали факты коррупции, разложения, злоупотреблений, добиваясь смещения заевшихся аппаратчиков. В 1985 году грянуло знаковое «хайнаньское дело», в ходе следствия по которому за три года на чистую воду было выведено семь тысяч «неприкасаемых». А тем временем на национальных окраинах КНР прокатилась волна массовых беспорядков. Уйгурские, чжуанские, монгольские, бонские лидеры подписывали петиции о необходимости «расширения автономий», имея в виду, разумеется, «национальную независимость». В Восточном Туркестане начали взрываться бомбы, в Лхасе 1 октября 1987 года во время празднования годовщины образования КНР вспыхнул мятеж с призывами «Китайские собаки, вон из Тибета!» и погромами. И наконец, группа интеллигентов, юристов, экономистов и газетчиков, главным образом из Пекина и «второй столицы», Шанхая, выдвинула программу «бега к солнцу», предложив изменить конституцию, вычеркнув оттуда статьи о роли КПК, передать реальную власть парламенту, провозгласить разделение властей, снять все ограничения на создание политических партий, и «привести законодательство в соответствии с Всеобщей декларацией прав человека».

Возможно, они и сами не предвидели, в какую плодоносную почву кидают зерна. Сухие, сугубо к сведению «верхов» тезисы, подготовленные группкой диссидентов, тотчас появившись на полосах газет, стали символом веры для подавляющего большинства городской молодежи. В известной степени, даже Священным писанием. Смерч политизации опутал страну; быть демократом стало модно и перспективно, а «комунякой» - крайне предосудительно. Уже в 1986 году студенты бунтовали вовсю, требуя на митингах и шествиях свободы, демократии, реформ, роспуска «прогнившей империи». Пекин молчал. Власти на местах бездействовали. Правда, когда беспорядки совсем уж перехлестнули через край, их обуздали, но мягко, почти нежно. А осенью того же года на всю страну прогремело имя астрофизика Фан Личжи.

Школа обезьяны

Как удалось недавнему студенту, активисту одной из многочисленных общественных организаций пропихнуть в центральный орган КПК «Жэньминь Жибао» (тамошняя инкарнация «Правды») не одну даже, а целую серию статей, обстоятельно доказывающих необходимость демократизации Китая по западным образцам, сперва не понял никто. Зато прочитав публикации, сверх меры переполненные заявлениями типа «Марксизм пора отложить в сторону!» и убедившись, что автора никто не спешит ни ставить к стенке, ни забивать ногами, все поняли: уже можно, процесс пошел. Правда, некоторая озабоченность все же возникла, редактора вызвали на ковер и по итогам беседы влепили строгач «за утрату бдительности», а вот персона № 2 в КПК и по совместительству один из самых упорных агитаторов за «обновление» Ху Яобан вылетел с поста генерального секретаря. Поскольку, как выяснилось, публикациям Фан Личжи дал «зеленый свет» именно он, ни с кем не посоветовавшись. Но даже пониженный в ранге, в высших слоях элиты он все же остался, поскольку был любимым учеником «дедушки Дэна» и, наверное, самым популярным и обаятельным членом его команды. Либеральная интеллигенция и молодежь буквально молились на него, считая гарантом пришествия «эры настоящей демократии». Впрочем, не меньшие надежды возлагали они и на преемника. Ибо новый генсек, Чжао Цзыян, тоже любимец Дэн Сяопина, хотя лично и не любил предшественника (как конкурента, а возможно, и из-за слишком сильного сходства), в чем-то был даже более радикален. До такой степени, что утвержден в должности он был лишь благодаря авторитету «отцов», вроде Ся Яна, старейшего члена ЦК, и Ли Ли, старейшего члена Ревизионной комиссии; почтенные старцы, охваченные юношеским восторгом, к тому времени сколотили группу ветеранов, считавших, что Китаю следует срочно наверстывать идеологическое отставание от горбачевского СССР.

А пока верхи витали в облаках, низы набирали обороты. Уже в 1987-м, согласно опросам, две трети столичной молодежи не доверяли властям и считали партию «хламом», а три четверти в той или иной мере соглашались с идеями Фан Личжи, со следующего года непонятно откуда появились и структуры, действующие умело и активно. Волна за волной покатились кампании гражданских протестов. Ежедневно подавались десятки заявок на проведение демонстраций. Один за другим останавливались на политические забастовки заводы. А летом по Центральному TV Китая в самое «смотрибельное» время прошли шесть серий документального фильма «Печальные напевы о Желтой реке», талантливо «опускающего» всю историю КПК, да и вообще Китая после провозглашения его народной республикой. Речь шла не столько даже о том, что социализм, а также коммунизм и марксизм в целом дурны (это считалось уже пройденным этапом), и не о том, что все было бы гораздо лучше, победи в свое время маршал Чан Кайши. Убогим и косным объявлялась вся традиционная китайская культура, вплоть до конфуцианства и даосизма; авторы фильма небезуспешно проводили мысль, что все это «неуместно в современном мире», и если страна Чжунго хочет хоть чего-то добиться, ей необходимо начать жизнь с нуля, для начала срочно введя полную свободу слова и многопартийность. Глубины в картине не было ни на грош, но на подсознание она действовала; «более рискованного, взрывного, и противоречивого сгустка идей, - писал западный аналитик, - невозможно даже представить». По сути, это была бомба под государственность Китая, но, как ни странно, руководство КПК умудрилось сперва вообще не заметить фильм, так что его прокрутили еще несколько раз. И лишь через полгода, как и в случае с «Жэньминь жибао», в ЦК вызвали главного телевизионного начальника. После чего Ху Яобан был вызван на ковер к «дедушке Дэну», а через два дня, 15 апреля, скоропостижно скончался.

Скорее всего, все произошло естественным образом. Хотя Ху и пребывал в статусе «бойкого юноши», но 74 года возраст почтенный, к тому же у него были нелады с сердцем, да и разговор с наставником, наверняка, прошел непросто. Но народ был потрясен: если на Чжао диссиденты просто надеялись, то Ху искренне любили. И 18 апреля на площади Тяньаньмынь появилась первая студенческая манифестация. Не Бог весть что, около тысячи душ. Под обычными лозунгами типа «Долой все!». Но с одним новым требованием: отменить «несправедливое» постановление о снятии покойного с поста генсека КПК и провести государственные похороны. То есть, фактически, посмертно признать курс Ху Яобана правильным.

В какой-то момент, говорят, Дэн Сяопин готов был пойти на уступки. В конце концов, он очень хорошо относился к усопшему, а мертвые не кусаются. Но требования неуклонно растущей толпы, как и сама толпа, умножались с каждым часом. Уже 20 апреля на площади копошились более ста тысяч человек, и подходили новые тысячи, оставляя властям выбор из двух выходов: или вступать в переговоры, наиболее вероятным исходом которых стала бы капитуляция, или применить силу, причем в масштабах, адекватных событиям. Правительство, однако, не сделало ни того ни другого; Дэн плохо себя чувствовал, все остальные не знали, как быть. Ситуация же осложнялась все больше. Через десять дней после начала волнений, 26 апреля, в «Жэньминь Жибао» появилось официальное заявление властей; происходящее в стандартных партийных формулировках объявлялось «откровенным покушением на власть», «заговором», «нарушением общественного порядка», инспирированным «кучкой бесчестных людей», стремящихся ввергнуть Китай в хаос. На фоне гигантской площади, до отказа затопленной манифестантами, статья выглядела наглым плевком в лицо, и это стало решающей ошибкой властей, поскольку назавтра митингующих на Тяньаньмынь было уже более полумиллиона. Раскол и растерянность в эмпиреях обострялись, о склоках в руководстве уже говорила улица. И в такой ситуации Чжао Цзыян, беседуя с эмиссарами Азиатского банка развития, сообщил, что считает необходимым пойти на переговоры с демонстрантами и, более того, во многом разделяет их требования.

По китайским меркам сказано было вполне достаточно. Противопоставив свое мнение мнению «не понимающего новых веяний» руководства, Чжао пошел ва-банк, заявив претензии на единоличную власть. Хода назад уже не было. Генсек КПК приказал транслировать происходящее на Тяньаньмынь в прямом эфире. После чего в центре Пекина началось нечто непостижимое. Скопища людей шли к площади, куда, казалось, муравью не влезть, и без остатка растворялись там. Обстановка накалялась. Позже стало известно, что сын одного из членов политбюро, выбравшись на площадь, по возвращении сказал отцу: «Началась революция».

Иглоукалывание

Скорее всего, дело к тому и шло. Как в Европе. Даже с опережением, поскольку в Европе все только начиналось, а Китай уже балансировал на краю. В начале мая на площади тусовалось уже столько народа, сколько не бывало там в лучшие дни Великого Кормчего, с той разницей, что о строгой дисциплине минувших дней не было и речи. Студенты, заварившие кашу, уже безнадежно исчезли в людском океане, их никто не слушал, больше того, студкомы большинства вузов Пекина приняли решение о прекращении участия в беспорядках. Основную массу протестантов теперь составлял самый разношерстный люд, от случайных прохожих и досужих зевак, до рабочих, служащих и мелких частников, в той или иной мере сочувствовавших «делу демократии», хотя и не слишком понимавших, о чем идет речь. Однако самым горючим материалом были молодые безработные, выгнанные нуждой из деревень и не нашедшие себе применения в городе; всего в столице их было никак не меньше миллиона, и не менее двухсот тысяч из них дневали и ночевали на Тяньаньмынь, провоцируя, как деликатно выражалась свободная западная пресса, «достойные сожаления инциденты». В эти дни на стол слегка оклемавшемуся Дэн Сяопину лег доклад шефа контрразведки, доказывающий, что ситуацией на площади дирижируют иностранные спецслужбы, в первую очередь, американские и тайваньские. Позже, уже в ходе следствия, многие пункты этого доклада подтвердились, но поскольку речь шла о противостоянии «тоталитаризма» и «демократии», Запад предпочел однозначно объявить итоги расследования клеветой.

Поразительно быстро пекинские настроения расползлись по стране, причем захватили в первую очередь не нищий север, а сытый юг; чего никто не ждал, забурлил самый процветающий город страны, Шанхай. События все меньше напоминали стихию. 13 мая Тяньаньмынь объявила бессрочную голодовку, 19-го миллионная толпа освистала и закидала гнилыми яблоками Чжао Цзыяна, умолявшего демонстрантов разойтись. Перспектива падения режима и краха страны становилась все отчетливее. 30 мая внутренние войска, получив приказ, попыталась «мягко» очистить площадь, но вынуждены были отойти – плотная людская масса просто не пропустила бронетехнику. А вечером 1 июня Дэн Сяопин принял прилетевшего в столицу без вызова Цзян Цзэминя, первого секретаря шанхайского горкома партии. И хотя содержание их беседы останется в тайне еще, как минимум, лет двадцать, все исследователи сходятся в одном: именно после этого разговора «дедушка Дэн» решил принять меры. В ночь с 3 на 4 июня подразделения 29 армии вооруженных сил КНР вошли в Пекин. По некоторым данным, проверить которые невозможно, но и не доверять которым оснований нет, решение пустить армию в ход было принято на совещании ветеранов партии, единогласно; не протестовали даже «юные духом» Ся Ян и Ли Ли. Видимо, несколько десятков глубоких, от 75 до 90 лет, стариков поняли, к чему идет дело. Потому, что, в отличие от младших товарищей, помнили, что творили со страной двадцать лет назад такие же отмороженные юнцы. И кошмар гражданской войны КПК против Гоминьдана, и еще более давние дни, когда на месте фактически сгинувшего Китая шевелилось кровавое месиво генеральских уделов, они тоже помнили. А потому, если и сомневались, то недолго.

Что произошло около десяти часов вечера, более или менее известно всем. Как только войска, получив приказ, начали выдвижение, на их пути словно бы из пустоты возникли баррикады из автобусов, частных легковушек и такси, а бессмысленные на вид скопища быстро и удивительно четко преобразились в организованные отряды, разбитые на десятки, сотни и тысячи, готовые живым щитом стоять на пути танков. Из толпы посыпались бутылки с «коктейлем Молотова», несколько машин загорелись. Однако армейское начальство работало умело и грамотно; бронетехника на полной скорости атаковала толпу, прошла сквозь неё почти без потерь, баррикады же были уничтожены с дальних дистанций и додавлены гусеницами.

Народ бросился врассыпную, топча упавших. Площадь пустела на глазах. Но еще ничего не было решено; иностранцы, бывшие в те дни в Пекине, позже единодушно утверждали, что весь центр города превратился в арену жесточайшего боя. Огонь по людям в форме вели сотни, если не тысячи, автоматов и гранатометов, солдаты и полицейские гибли во множестве, некоторые их них, чьи тела были найдены позже, подверглись перед смертью жутким пыткам. Улицы, примыкающие к центру, как вспоминают очевидцы, были загромождены пылающими танками и бронетранспортерами, неподалеку от Тяньаньмынь то и дело вспыхивали даже артиллерийские дуэли. Менее всего это походило на подавление мирного протеста безоружной молодежи. Правда, кто конкретно дал бой частям 29 армии, неизвестно по сей день. Китайские власти на сей предмет молчат. Информация об участии в событиях подразделений, верных Чжао Цзыяну, витает в воздухе, но основана лишь на слухах. Так что вопрос о том, кто и как организовывал, готовил, а скорее всего, и планировал столь яростное сопротивление, остается открытым. Но то, что перестрелки в городе не утихали еще несколько дней, это факт.

А затем пришла эпоха «оздоровления». В Пекине было введено чрезвычайное положение, отмененное только через семь месяцев. Власти жестко, но относительно бескровно восстановили порядок в Шанхае и других городах. Слетел со всех постов под домашний арест Чжао Цзыян, уступив кресло Цзян Цзэминю, с тех пор - одной из самых приближенных к Дэну персон. Но все это было уже вторично. Момент истины ушел в историю. Китай, не так уж важно, сознательно или бессознательно определился, предпочтя выживание и реальный прогресс распаду и хаосу, на которые, казалось бы, был обречен логикой развития ситуации. Неважно, как оценены и еще будут оценены события начала мая 1989 года в учебниках истории. Важно, что именно в те дни, безусловно, на долгие десятилетия вперед определилась судьба великой азиатской страны. А вполне возможно, что и судьбы всего мира.

Алеет Восток

Сегодня о Китае говорят много, красочно и чуть-чуть опасливо. Кто-то восхищается бурным ростом мегаполисов, сверкающих россыпями небоскребов и деловых центров, стабильным экономическим ростом, обещающим вот-вот превысить показатели США, и прочими безусловными успехами. Кто-то оспаривает, ссылаясь на разливанное море тусклой бедности, раскинувшееся вокруг городов-бриллиантов, в полной мере использующих статус свободных экономических зон. Одним не по нраву по-прежнему крайне жесткий политический режим, без тени сомнения расстреливающий не только диссидентов, но и адептов любых идей, хотя бы в отдаленной перспективе стать «факторами риска» и полностью закольцованный в самом себе Интернет. Другие парируют, что, дескать, во всем, не относящемся впрямую к идеологии, Китай позволяет народу очень многое, и никому из мандаринов даже в голову не приходит указывать, кому как одеваться или отнимать у граждан спутниковые антенны. Правы и те, и другие, просто потому, что истина многомерна. На крутом изломе своей истории страна Чжунго, поколебавшись, все же не двинулась путем, указанным Фан Личжи (ныне, кстати, уважаемым профессиональным правозащитником, образцовым лидером китайской эмиграции). Не прельстилась надеждами стать «вторым, но первым Тайванем», с его репутацией «азиатского тигра», высоким уровнем жизни, и несмотря на долгую диктатуру, полным отсутствием жути, подобной маоизму. И может быть, именно поэтому уцелела, не распавшись, согласно прогнозам ЦРУ, на враждебные друг другу Север и Юг, обрамленные десятком нищих и злобных «новых независимых государств Восточной Азии». Там, несомненно, есть и коррупция, и злоупотребления властью. Но продажных чиновников, публично осудив, расстреливают – в науку другим – на стадионах. Как и наркоторговцев, и мафиози всех рангов, от братвы до авторитетов. И миллионы хуацяо, в отличие от смуглых бородачей, заполонивших Европу, не бродят с протянутой рукой и не буянят, а умело осваивают жизненные пространства, без спешки готовя их интеграцию в страну Чжунго.

Все, разумеется, относительно. Очень трудно решиться выйти на площадь, но подчас еще труднее взять на себя ответственность – и войти. Гадать же, как обернулась бы судьба Китая, капитулируй тогда власть перед взбесившимися юнцами, нет смысла. Факт налицо: Срединное государство выжило, а мировая общественность, лет двадцать назад позволявшая себе глумливо дразнить «облезлого дракона с огромным ртом и пустым желудком», уже в середине 90-х, как говорится, фильтровала базар, уважительно оценивая, как тщательно «третье поколение» натаскивает преемников на решение задач нового времени. Сквозь зубы, но все же признавая, что состоявшаяся реальность определена давним совместным выбором старцев из ЦК КПК и крестьянских парней, заживо горевших в танках на Площади Небесного Спокойствия. А что да почему, уже неважно. Может быть, луноликий Будда просто любит своих подопечных больше, чем его ближневосточный коллега. И даже наказывая за грехи, не лишает их разума.

Опубликовано в газете "Вести"

< < К списку статей < < Обсуждение > > К следующей статье > >