Сгинул шепот неживых строк.
Сгинул шорох нежилых дней.
Видишь, Господи, ведь я — смог!
Помоги мне.
Я иду к Ней.

Помнишь,
улицы легли в прах,
и минуты заплелись в круг,
и брели мы сквозь густой мрак,
не умея разомкнуть рук,
и сплеталась из семи нот,
все плохое унося, ночь...
Ты
поверил мне,
что я — тверд.
Усмехнулся, и пошел прочь.

И уснул.
И погасил свет.
И, уснувший, ты не мог знать,
как сгустился надо мной бред…
Но поверь мне:
я сумел встать!

Дай же силу мне,
чтоб я мог
даже в хлещущем кольце гроз
отрастить себе большой рог,
упереться — и стоять в рост.

Ну, а если на меня зол,
хоть и слаб я без твоих труб,
знай:
в глазах Её опять — боль,
только если я уже — труп…

Ночь стирает суету дней
тихим шелестом своих шин…
Помоги мне!
Я иду к Ней.
Потому что я еще жив.

Что же это было, скажи?..
Вдоль песков, сожженных дотла,
миражи, одни миражи…
Или все-таки — жизнь была?

Тупики с четырех сторон…
На какого коня ни ставь,
а влетишь в беспросветный сон
или хуже — в явную явь.

Над пустыней мелкая пыль
в траур кутала белый шар…
Что я прожил — страшную быль
или просто былой кошмар?

Или просто — недобрый бред,
от которого жар в крови?
Что я нажил?
Только ответ:
не живется, так не живи…

И тогда я стену сложил,
отделив клочок пустоты.
В миражи ушел, в миражи…
А потом появилась Ты.

Догорал закат в последнем огне,
а как только не стало дня,
четыре тени вошли ко мне
и встали вокруг меня.

И темные лица были грубей,
чем рукояти ножей,
у осколков дурацких моих ночей,
у проклятых миражей.

И первый сказал мне, что жизнь — это круг,
а Елены не стоят Трой.
И что сам себе я, похоже, не друг,
мне намекнул второй.

И третий велел разбить на куски
и водкой залить мечты…
А четвертый просто поднял очки.
И были глаза пусты.

Телефон молчал и помочь не мог,
и воздух не пах весной,
и стенкой расстрельною твой порог
лежал за моей спиной…

четвертого хлопнул я по плечу,
остальных прогоняя прочь.
И безглазая тень задула свечу.
И наступила ночь.

Нет, я не лгал. И я не предавал.
Я не был знатоком по этой части…
Но я позволил опустеть словам
и не услышал, как кричало счастье
от боли и обиды на меня,
уже не зная — где лицо, где маска…
И стало чувство — ложью, фальшью — ласка.
И стала ночь лишь продолженьем дня
и углубленьем лжи.
Но я не лгал! Нет, лгал.
Да только ложь бывает громкой
и тихой.
Я тихонько счастье комкал,
лепя игрушку. И не понимал,
что счастью больно, что оно мертвеет…
Я жил, как жил, подумать не умея,
день ото дня его теряя след.
И, утопая в выдуманных бедах,
я так себя жалел, что счастье предал.
Прости мне, счастье!
Масок больше нет.

Лист на мольберт.
В акварель голубую
кисть обмакнув,
я тебя нарисую…
Глядя лукаво, прикусишь ты губы,
скажешь:
— Какой же ты все-таки глупый!
Я не хотела картину такую.
Нарисовал ты меня. Но — другую…

— Надо, — скажу я,
макнув в акварели, — верить тому,
чего нет в самом деле…
Глядя с обидой, закусишь ты губы,
скажешь:
— А все же ты глупый-преглупый.
Все это странно и, верно, без цели.
Листья — гляди! — в эту ночь облетели…

Кисть обмакнув
в акварель голубую,
я на листе нарисую чужую.
Взглянет она — и заплачет в постели:
— Это не я на твоей акварели!
Встанет. Халатик накинет на плечи.
— Прочь! И сюда не звони. Не отвечу…

Вёсны прокатятся,
сменятся флаги…
Старая память — листик бумаги.
Издали глядя, кусаешь ты губы,
горько роняешь:
— Какой же ты глупый…

Да, это странно,
но вряд ли без цели — верить тому,
чего нет в самом деле…

Доведись мне встать перед Богом,
я бы Богу сказал одно:
не хочу обратно в берлогу.
Там, в берлоге, очень темно.

Да, конечно, ямина эта,
не кривить же душою зря,
и налёжена, и нагрета,
и не сунутся егеря.

Да, конечно, выдышав дверцу
для ноздрей в пушистом снегу,
можно спать, не боясь, что сердце
разобьется в кровь на бегу…

Но поверь мне, Ты, кем основан
этот мир из предвечной тьмы:
лучше сразу — свинец, чем снова
полусмерть медвежьей тюрьмы.

Лучше, хрустко расправив плечи,
с шерстью, вздыбленной на горбу,
встать — и выйти стрелкам навстречу,
смертно вгуливаясь в судьбу!

И распахнутой шкурой, кожей,
рваным воем вспоротых жил,
встретить пулю.
Помилуй, Боже!
Я не худшего заслужил…

Так сказал бы я у порога,
где скрещение всех дорог…
Но молчит телефон у Бога.
Или вешает трубку Бог.

Если все уходит в конце концов — почему опять и опять потный ветер хлещет,
хлещет в лицо, и никак не может устать? Почему на сердце упал туман, словно
мокрый сваляный ворс, и лампасами молний, задышно пьян, перечеркнут
выцветший холст? Что со мною творится? — апрель и март — все смешалось в
синем окне… Лорелея, Снегурочка, Жанна дАрк! Отчего ты приснилась мне?..
Между всеми ветрами, лицом в огонь, под закатную злую медь… и в моей
ладони — твоя ладонь, и чего мне еще хотеть! Горизонт распахнулся, на диво
хил, и разломом ткнулся во тьму… Как же я без тебя на планете жил? и себя
отдавал кому? Перед кем распинался, кого клеймил, продаваясь за тертый
грош? Отчего так злорадно уверен был в том, что ты уже не придешь? А луна
тускла, как латунный таз, растворилась в тазу весна, сумасшедшая флейта
плетет рассказ о запретных до боли снах… Перечеркнуты нотами свет и мрак…
Прямо в горло уткнулся нож… Лорелея, Снегурочка, Жанна дАрк… неужели ты
не придешь?

Я писать о тебе не могу, и довольно об этом.
Я тебя попытаюсь сюжетом иным заменить…

Говорят, перед казнью дают закурить сигарету.
Перед самым концом — сигарету дают закурить.
Ты представь себе:
двор;
столб с веревкой;
скамейка под стенкой…
В самом деле, представь:
чисто-начисто метеный двор…
Кто-то хмуро молчит.
Кто-то возится с мылом и пенькой.
И застыли часы.
И зачитан уже приговор.
А вокруг — никого.
Ни проклятий, ни слез, ни советов.
Похоронной свечой загорается небо во мгле…
А тебе хорошо,
потому что в зубах — сигарета,
и пока она тлеет, живешь ты еще на земле.
Впереди — ничего.
Нет когда-нибудь. Только когда-то
у тебя и осталось, и память скаталась в комок.
И пылают в тебе
все рассветы твои и закаты
до секунды, пока
не истлеет в зубах огонек.
Пряный холод зимы и хрустящая корочка лета
истончились, и стерлись,
и свились в звенящую нить…

Если вправду дают перед казнью курить сигарету —
только с ней, с сигаретой, тебя я посмею сравнить.

Тот,
кто в джунглях хинную горечь глотал,
кто натальскую пыль сапогами топтал,
кто на марше тонул в азиатском броду,
кто метался на нарах в холерном бреду…
У того после смерти нашли в сундучке
пухлый томик, истрепанный на биваке.
И кричали страницы про цену нелегких побед,
про бирманскую деву и бурский тяжелый мушкет…

Тот,
кто штофом в трактире тоску запивал,
кто на сопках маньчжурских в атаку вставал,
кто метал динамит под карету царя,
кто стоял у петли, пахитоску куря…
У того после казни, в мансардной норе
отыскали книжонку — дыра на дыре.
И шептали страницы о сказках полночной луны,
африканском жирафе и страстном напеве зурны…

Тот,
кто верит и в сорок мальчишеским снам,
кто ходил к военкому, просясь во Вьетнам,
кто тоскует в чаду коммунальных квартир,
кто еще не устал переделывать мир…
Для него я пишу, пусть иначе, чем те,
кто писал до меня о великой мечте —
чтобы в строчках моих
возрождались опять и опять
боль и ярость поэтов,
меня научавших писать…

Разбежались сомненья — откуда прыть?!
Испарились, как буква ять.
И настало, выходит, время судить…
И своим же судом карать.

Надоели пинки и пустая брань,
захотелось рубить сплеча…
Да и боль пришла на такую грань,
за которой — время меча.

И обида — уже не простой каприз,
просто вымерли гладь да тишь,
просто время такое: вверх или вниз…
А на месте не устоишь.

И пускай ты под танками — желатин,
а не цельно-бетонный ёж…
Не беда!
Даже если встаешь один,
все равно ты с колен встаешь!

Кому-то везет — задачи ясны.
Кому-то везет — стаканы полны.
Кому-то везет — бумажник нашел.
Кому-то везет…
И им — хорошо!

Кому-то везет в петельке тугой,
кому-то везет в постельке с другой,
кому-то везет — в нирвану ушел…
Кому-то везет!
И им — хорошо…

…Остыв и простив, живя в чистоте,
за все заплатив, как тот, на кресте,
ты светел душой, как солнце в окне.
В норе — хорошо.
Но только не мне.

Добывают пушнину. Забивают буренку.
Истребляют волков. Усыпляют котенка.
Насекомое морят, а крысу выводят…
Сколько ж разных синонимов люди находят!

Скажем, зону восстанья — умиротворяют.
Ликвидируют пешек. Тузов устраняют.
Приговор, зачитав, в исполненье приводят…
Сколько ж разных синонимов люди находят!

И с высоких трибун о свободе и чести,
о единстве державы, о праведной мести,
о прогрессе ораторы шпарят умело…
Сколько ж разных синонимов!
Как надоело…

Если б Судьба усмехнулась:
«Ладно!
Бери, что желаешь, лимита нет!»
Если б долиной легли необъятной
передо мною и явь, и бред,
и в этом искусе многомиллионном
Судьба бы смешала щедрой рукой
лихую удачу Наполеона,
и Дантов талант,
и Кантов покой —
так вот,
если б это случилось чудо,
приняв за основу, что чудо – факт,
я выбрал себе бы
лук Робин Гуда,
поскольку в пути без него никак.
Обычная палка из тисовых кущей,
с тетивой, поющей звонче рогов…
Отличный лук,
без промаха бьющий
любую мразь за пятьсот шагов!
Но мне тогда бы Судьба сказала,
укрывшись плотней заревым плащом:
«Все ясно.
Но этого все же мало.
Сегодня добра я.
Бери еще!»
И с ней согласился бы я, не споря…
Ведь лучник, как бы он ни был лих,
один на планету.
А мрази — море.
И мир не пройдешь на своих двоих.
Повсюду добру заломили руки,
а подлость и ложь — повсюду в чести…
И даже с Робина верным луком
пешком не справиться, как ни крути.
Судьба подвела бы жеребчиков в мыле:
арабской, текинской и прочих пород.
Судьба предложила б автомобили
и даже, расщедрясь,
ковер-самолет.
Но в этом скопище конно-машинном,
плещущем гривами на ветру,
я б отыскал
осла Насреддина
и, взяв за ухо, сказал:
«Беру!»
…Я знаю: Судьба языком прищелкнет
и станет улыбка её мягка:
где конь падет, а мотор заглохнет,
там нет преграды
для ишака!..
И я бы поехал по белу свету,
ногами в пыли, а задом в седле,
и всякая мерзость (ручаюсь за это!)
в копыта бы кланялась светлой стреле.
И я бы вовек не искал причины
признаться, что ноша не по плечу…
Лук Робин Гуда.
Ишак Насреддина.
А большего, право, и не хочу!

В макинтоше добротно-сером, на потрепанный френч надетом,
уходила старая эра — без оркестра и без лафета.
Истекала она бесследно, словно в ночь ручеек с обрыва…
Меднокрылый орел Победы и упитанный гусь Наживы
в синем небе гордо парили. Прекратились смуты и войны.
И соседи послушны были, и народы были спокойны.
Вширь и к небу росла столица. Процветало искусство в меру…
Кто б осмелился усомниться в том, что это — Вечная Эра?

Только слухи ползли упорно, пробиваясь даже в столицу
о каких-то варварских ордах, объявившихся на границе.
И, не знавшие бед-напастей, потерявшие счет медалям,
генералы жаждали власти, а чинуши — не отдавали.
И, толкаясь в толпе прохожих, самовольно уйдя с работы,
гражданин, на раба похожий, втихомолку костил кого-то.
Стало больше причесок длинных. Стало меньше в тоги одетых…
Да еще стихи и картины стали хуже, чем до расцвета.

Аромат благовонных масел в храмах сизым клубился дымом,
вечер пурпуром тучи красил над великим городом Римом.
У дворца под имперским флагом караул стоял, каменея.
…И вели на допрос бродягу к прокуратору Иудеи.

Роты двигались на Трою…
Впрочем,
(эка незадача!),
в древней Греции герои рот не ведали.
Иначе
я рассказ начну:
на Трою
орды шли…
И вновь напутал!
Как там строили героев,
трудно вспомнить за минуту.
Батальоны?
Легионы?
Полной точности не надо!
Шли пехотные колонны
к Карфагену,
к Сталинграду…
Расточители монеты,
пожиратели припасов
шли
под сальные куплеты,
чтобы стать кровавым мясом.
Чтобы птичьим стать обедом,
шли,
таща мечи-винтовки…

И брели тоскливо следом
нерожденные потомки.

Я твердо понял, как опасно
быть очевидцем беспристрастным,
когда «Конармию» прочел…

Был прорван фронт.
И эскадроны
на запад шли под звон каленый
из ульев выселенных пчел.
Синели трупы на дорогах
и ветхий ксендз просил у Бога,
чтоб гнев умерил хоть немного,
но не внимал ему Господь…
Потели кровью пулеметы
и шашки падали с икотой
на обезумевшую плоть.

Но заросли легендой были,
и упокоились в могиле
и те, кого тогда рубили,
и те, кто их рубил вдогон,
а сабель лязг
и визг проклятий
легли под глянец хрестоматий
для тех,
кто после был рожден…

Похоже, в этом и таится
злосчастье доли очевидца:
беда его или вина,
но кистью памяти жестокой
он в сказку,
ставшую уроком,
добавит темные тона…

Сереют небес помутневшие стекла
и музыки нет — захлебнувшись, издохла…
Одни лишь решетки, густы и незримы,
закрыли дорогу, ведущую к Риму.
Я в Риме
пока что и не жил, и не был,
но, может быть, там не замызгано небо,
и лживые пальцы не дергают четок,
и музыка льется, и нету решеток?
Я верю:
там звезды ясны и хрустальны,
там честь не забыта и радостны тайны,
и люди к воротам идут безоружно…
А если — не так?
Но ворота все ближе…
Сомнения прочь: я войду и увижу!

Судьба пилигрима — нелегкая доля.
Сукно капюшона изъедено молью.
Дорога на посохе режет зарубки.
Весь мир — душегубка.
А я — в душегубке.

Историк был талантлив в меру
и — торжества настала дата:
он вскрыл ошибки Робеспьера
и скоро станет кандидатом.
Архивной пылью пропитался,
но доказал неоспоримо,
в чем Неподкупный ошибался
и почему — непоправимо.
Его солидную работу
бранить за мелочи не стоит…
И все ж, дружок! Оставь заботы
и помечтай.
Ведь ты — историк.

Представь себе, что ты — в Конвенте, когда камзол промок от пота, когда на
каждом документе печатью — отблеск эшафота, когда звонок не слышен в
шуме, когда людей звереют лица… и ты идешь к пустой трибуне под под
хриплый ропот якобинцев… И вот, ссылаясь на примеры, не слыша брани и
проклятий, ты! критикуешь!! Робеспьера!!! — совсем, как в автореферате… Как
перед стареньким доцентом, что дал тебе когда-то тему, ты представляешь
документы, ты чертишь выкладки и схемы… Но в зале — вой: «Да как он
смеет?!», и, темляком метя под доскам, уже идет к тебе гвардеец, а за окном
скрипит повозка… В лицо — плевки. Сверкают шпаги. Тебя ведут по коридору…

Историк прячет в стол бумаги.
До наступленья термидора.

В залах музейных, в тиши и тоске,
прошлое спит под стеклом на доске.
Кольца, оружие, искры монет…
Все суета сует.

Скорбь и надежда, темень и свет,
ярость и трусость, польза и вред,
Ветхий Завет и Новый Завет…
Все суета сует.

Было: воитель страну защищал.
Было: мудрец письмена изучал.
Было: вещал вдохновенно поэт.
Все суета сует…

Правда и кривда, ясность и бред,
сила и слабость, вопрос и ответ,
робкое «да…» и твердое «нет!»…
Все суета сует.

В залах музейных тепло и светло.
Начисто вымыто стендов стекло.
Дремлет под стенкой истлевший скелет…
Все — суета сует.

Представьте:
человек исчез с планеты.
Куда и как? — я сам того не знаю.
И звери, наконец, поверив в это,
пошли гулять.
И их — не убивают.
Плющом обвиты, рушатся заводы.
В листве поют непуганые птицы.
А через век — глядишь! — речную воду
олени пьют
без страха отравиться
и умереть от ядохимикатов…
Гудят леса, пустыню вытесняя.
И на заре восток багряно-матов,
а что ни ночь — завеса голубая
висит в степи до самого рассвета,
раздолье трав прохладой лунной студит…
Представьте:
человек исчез с планеты.

И успокойтесь.
Этого — не будет.

Как рождаются боги? Рассуждали об этом
мы в трактатах, памфлетах и даже куплетах;
и мудрец, и бездарность подводили итоги,
но никто не ответил, как рождаются боги…
Век двадцатый, по счастью, инквизиций не знает.
Атеистов сегодня не везде убивают.
И в тиши кабинетов, в сети аналогий
вновь вопрос возникает:
как рождаются боги?

…Палестинское небо обуглено зноем,
лица нищих у Храма измазаны гноем
и, облеплен мушней, побелев, как бумага,
на Голгофе-горе умирает бродяга.
Не умея провидеть предстоящих столетий,
самый умный бродяга из рожденных на свете,
самый добрый бродяга…
И не знает, прибитый,
что бессилье его обернется молитвой,
что проникнет из хижин в царевы чертоги,
что кострами взойдет…
Так рождаются боги!

Или так:
по дороге, сухой и соленой,
мчится конная лава под стягом зеленым.
Под металлом забрал исступление стынет,
полумесяца сабля висит над пустыней.
И глядит в никуда, непонятно и пьяно,
человек на верблюде, творец ал-Корана.
Человек, не умевший простить и поверить,
осознавший свой долг приоткрывшего двери.
Гулко тают в песках лошадиные ноги
в этом первом походе…
Так рождаются боги!

Или так, наконец:
по распутьям Востока,
там, где даже добро — средоточье порока,
где не просто казнят, а сначала терзают,
гололобый старик одиноко блуждает.
К нищете и к богатству приходит с советом,
не взыскуя даров, не связуя обетом;
рядом с тем, кто несчастлив, в любой неудаче,
он — и словом, и делом, и взглядом горячим
ободряет скорбящих. И в шафранные тоги
одеваются царства…
Так рождаются боги!

Да, вопрос из вопросов, загвоздка столетий:
как рождаются боги на нашей планете?
Откадили курильницы, гимны отпеты,
на любые загадки есть сегодня ответы…
И в одном лишь вовеки мы пребудем убоги.
В этом вечном вопросе:
как рождаются боги?

На истрепанной книги пожелтевших страницах,
что увидели свет четверть века назад,
я прочел о китайцах, защищавших Царицын,
тот Царицын, который теперь Волгоград.

Может, авторы нынче вконец осторожны,
а возможно - редакторы слишком умны,
только книжек на полках найти невозможно
о китайских солдатах гражданской войны.

...Узкоглазые дети предместий Пекина,
никогда никому не желавшие зла,
вас Россия ввозила рабочей скотиной,
но другая Россия вам ружья дала!

Белочешских винтовок звенящие пули
вашей крови в сраженьях отведали власть -
умирали в атаках китайские кули,
на Советской земле, за Советскую власть.

Вас начдивы считали козырною мастью,
для запаса держа, как наган в кобуре,
и бросали на карту послушные части,
как последнюю ставку в военной игре.

По ночам вы дрожащие песенки пели,
пили терпкий сянь-нянь, гиацинтовый чай...
Имя "Ленин" сказать не всегда и умели,
только знали, что Ле Нин придет и в Китай.

Так зачем же теперь осторожность такая?
Уж казалось бы, это понять не хитро:
если там, за стеною, добро вспоминают,
то пристало ли нам забывать про добро?

Разве можно забыть ваши желтые лица?
Как нам нужно сейчас оглянуться назад -
на китайских парней, защищавших Царицын.
Тот Царицын, который теперь Волгоград!

Двунадесять веков, а то и боле
тому назад,
у этого села,
когда почти таким же было Поле,
но Диким называлось,
и дотла
жарою были выпалены травы
в никем еще непаханых полях,
и конные степняцкие заставы
прорыскивали тропы в ковылях —
была война.
Верней сказать,
войнишка,
из тех, что не описаны нигде…
Ватага конных,
пять десятков с лишком,
в полночной непролазной темноте
ворвалась в град,
без шума выбив стражу.
Копыта в землю вмазали тела.
И ветхий вал без шума пал.
И даже
петух не завопил — нашла стрела
и сбросила с плетня.
И враг со смехом,
поймав за хвост, швырнул его в суму.
И факел, с маху сунутый под стреху,
окрасил красным пепельную тьму…
…А на рассвете,
под холодным солнцем,
у тына опрокинутых столбов
проворные проезжие торговцы
мехи с вином меняли на рабов.
Кочевники смеялись,
пели, пили,
швыряли мясо в жаркие угли…
Потом своих убитых хоронили
и каждый бросил пригоршню земли
в могилу павших.
И туда же — пленных,
у коих купчик выявил изъян
и не купил.
Коням задали сена.
Уздечки подтянули.
В барабан
ударил вождь — и рысью в степь…
Как странно!
Тому — века.
А все же, как назло,
глядит на нас из каждого кургана
то самое спалённое село…

Простейший способ стать Президентом —
это устроить пронунсиаменто…

Мудреное слово.
А проще — как?
А проще — переворот.
Берется среднего веса танк,
в комплект к нему — вертолет.
На телецентр — десяток солдат,
в эфир запустить балет…
И все.
В парламенте пусть вопят.
Альтернативы нет.

Грудь в орденах, мундир в позументах…
Хорошая штука — быть Президентом!

Сначала — что?
Осчастливить народ,
которому повезло.
Скажи репортерам, что счастье придет
и даже уже пришло.
Намекни, что задумал аграрный закон.
Уцени, допустим, хурму.
В саду городском разбей газон.
И благоустрой тюрьму.

Счастлив народ, если верить агентам…
Недаром мечтал ты стать Президентом!

Что во-вторых?
Укрепить страну!
Чтоб совесть была чиста,
купи ракету, хотя бы одну.
Пусть старую — не беда.
Число полицейских сразу утрой,
сограждан храня от бед…
И пограничный конфликт устрой,
коль есть сосед без ракет.

Пусть знает страна, что в любые моменты
ей не пропасть с таким Президентом!

И, наконец,
обессмерть себя
за то, что не дал свернуть
согражданам, дело отцов губя,
на в корне неверный путь.
Почаще народу Отчизны своей,
чтоб был духовно богат,
дарить отечески не жалей
соцветья мудрых цитат…

И, бронзовый, зри с высоты постамента,
как любит страна своего Президента!

Но нужно добавить некий пустяк…
Однажды проснешься ты,
а рядом с воротами фыркает танк
и в небе гудят винты.
Глумливо хамит экрана стекло.
Глазеет в окна народ:
одни говорят,
что счастье пришло,
другие — что скоро придёт.

И цепь по двору пулеметною лентой…
Тебе еще хочется быть Президентом?

Чем славен шах Ирана Исмаил?
Историк скажет: тем, что возродил
Иран
И в приснопамятном году
разбил под Мервом желтую орду,
степному хану преподав урок…
Так скажет нам истории знаток.
Филолог даст совсем иной ответ.
Не в битвах суть;
он был большой поэт,
наследник чтимых мудрыми людьми
гафизов Хагани и Низами;
он нежные, как роза, рубайи
под именем негромким Хатаи
слагал,
запечатлев себя в веках
на тюркском
и персидском языках…

Поэт и царь,
двулик и двуедин…
Каляма раб и сабли господин.
Какой ценой бессмертие купил
владыка кизилбашей Исмаил?
О том,
как трон он с боем добывал,
какие он фирманы издавал
и где какой поставил минарет,
сегодня помнит лишь востоковед,
а более, пожалуй, и никто.
Ну, может, эрудит какой.
Зато
звенит от Самарканда до Баку,
в сердца вселяя смутную тоску
и скорби затаенные свои
восточный песнопевец
Хатаи…

Кто-то хнычет, кто-то пишет…
Оба время тратят даром.
Нет на свете правды выше
правды фланговых ударов.
Убедит судью любого,
даже полк отборных судей,
ослепительно сурова,
правда башенных орудий.
И газеты, и экраны —
кто лирично, кто былинно —
станут врать.
Но нет обмана
в правде танкового клина,
что,
толпу прорезав с тыла,
рвет бегущую на части…

Правда —
это просто сила
лжи, которая у власти.

Когда экран плюет в упор
рекламной рвотой,
когда в твоей руке — топор,
а против — рота,
когда не истина — в вине,
не царь — на троне,
когда ворюга — на коне,
а хам — в законе,
когда помочь в ответ на зов
не можешь — нечем,
когда в колоде — пять тузов,
и каждый — мечен,
когда стесняются наград
и гаснут звезды…
Тогда задумаешься, брат.
Но будет поздно.

Конь полуночной масти, сын погони и воли!
Что ты бродишь, несчастный, по багряному полю?
Что ты гривой полощешь по багровому лугу?
С другом я разминулся…
Вы не видели друга?

Ты, змея гробовая, первобытная сила!
Что тебя доконало, под корнями скрутило?
Или зубы гадючьи убивать перестали?
Я врага потеряла…
Вы врага не встречали?

Эй, волна штормовая, белопенная вьюга!
Ты и небу подруга, ты и скалам подруга.
Отчего ж ты сегодня тяжела и космата?
Не дозвалась я брата…
Отыщите мне брата!

Друг надежный!
Враг верный!!
Брат возлюбленный!!!
Где ты?
Никакого ответа…
Никакого ответа…
Только рощица пиний
в темноте голосила:
Федерико Гарсиа!..
Федерико Гарсиа!..

Портрет настенный, декоративный.
Арт. 59112-87. Цена: 11 руб. 49 коп.

(Выписка из ценника)

Что глядите на мир так светло и устало?
Вам уже не вернуть незапамятных лет.
Вы уже не Эрнесто, не Че, не Гевара…
Вы теперь безымянный на стенке портрет.

Вышло время героев: и сказки, и были,
и тропа, и винтовка, и скудный паек…
Вас подмазали краской, и лаком покрыли,
и пустили конвейером Вас на поток.

Все, что харкало кровью в промозглых застенках,
все, что ныло и жгло на распутьях войны,
оценили надежно в рублях и копейках
и впечатали в доску с другой стороны.

К черту память и кровь! Больше лака и краски!
Нынче дешево честь на лотках продают.
Превращаются лики в личины и маски,
украшая домашний покой и уют…
Что ж глядите на нас так светло и устало?
Мы — иные совсем; нас, по сути, и нет…
Но и Вы — не Эрнесто. Не Че. Не Гевара.
Вы всего лишь забавный настенный портрет.

Идальго Алонсо Кихана
усоп на закате.
Племянница, плача,
сменила свечу в канделябре.
Карраско запутался
в длинной латинской цитате
и, плюнув на римлян,
позвал худосочного падре.

Наутро отпели.
А в полдень уже и зарыли.
Над холмиком тихим
чуток постояли в печали.
И капли дождя
серебристой слезою Грааля
по лицам стекали,
спеша раствориться в могиле.

Старик-букинист
приобрел по дешевке романы
о фее Моргане
и прочих придуманных феях.
Старьевщик проезжий
польстился на латы Киханы.
А бронзовый тазик
Карраско вернул брадобрею.

А старую лошадь,
худую мосластую клячу
свели к живодеру,
иного не видя варианта —
на кости и шкуру…
Но, может быть, было иначе?
Не думаю, право же.
Что еще взять с Россинанта?

Уничтожено все, что свято.
Догорают огни пожара.
В одиночестве дон Румата
улетает из Арканара.

Проплывают под дирижаблем
сновиденья чужого мира,
где ценились перья и сабли,
где остались Уно и Кира…

С полчаса осталось полета
над давно знакомой дорогой.
А внизу огонь вертолета
промелькнул за Пьяной Берлогой,
и уже вдалеке алеют
фитильки догоревшей лампы…
Пять окошек-лампадок тлеют.
Это замок барона Пампы.

Ты, прощаясь, кивнешь, незримый…
Баронесса уже в постели.
А детишки отца Аримы,
надо думать, осиротели.

…Вот уже пятно космодрома.
Вот и стартовая орбита.
Через несколько дней ты — дома.
Только разве что-то забыто?

В чистоте небесных чертогов,
в суете подведенья итогов,
ты сумеешь забыть о многом,
как оно и пристало богу…

Одного до скончанья века
не забыть тебе — человека,
что однажды, отринув Бога,
взял мечи
и встал у порога!

Все живое давно сбежало бы,
затерялось в гуще листвы,
чтобы только не слышать жалобы
одинокого вепря Ы.

Дышит лес непонятными стонами…
Ты ж — сиди здесь и жди, как нанятый,
редких встреч с благородными донами,
что своими делами заняты.

Что им, отче, твои таланты,
коль они со своей наукою
все имеют,
что добывал ты
год за годом, с болью и мукою…

Ничего на свете не хочется.
Над избою — дубы дремучие.
И сидишь в своем одиночестве
с вепрем Ы
да с водой горючею.

Представьте: альбом семейный.
Это — красавец папа.
Это — юная мама
с немного усталым лицом.
А это, впервые в истории,
их годовалый младенец,
в кружевной рубашонке
таращится в объектив.
Вот — плачет, чем-то обижен,
а здесь — от души смеется.
Вот снимок с первой учительницей,
в кругу других малышей.
Вот — мяч по двору гоняет.
А вот, пока неумелый,
набросок автопортрета.
Талантливый мальчуган…
На этом снимке — товарищи.
А дальше — девчонки, девчонки.
А вот и нежное личико
Единственной навсегда.
Расплывчато: хмурый солдатик.
Отчетливо: гордый сержантик.
И вырезка из газеты
про орден за героизм…

А время идет.
За кадром
похоже, что-то случилось…
Рывком меняется качество
съемок и фотобумаг.
Портреты, портреты, портреты…
Анфас, три четверти, профиль…
Под стягами, в автомобиле,
на площади над толпой…

Закроем альбом!
На бархате
оттиснуто золотом имя,
звучащее очень знакомо:
рейхсканцлер
АДОЛЬФ ГИТЛЕР.

Самозванцу хорошо! Жизнь — малина с перцем!
Ни надзора за душой, ни тоски на сердце…
Степь навстречу, как во сне, путь ковыльный светлит.
Тот, кто верит — на коне. Кто не верит — в петле.
Звон, да гам, да стук копыт. Впереди — столица!
Самозванец спит-не спит.
Топора боится.

Эмигранту хорошо! В наилучшем виде
он сидит и пьет крюшон. Кто его обидит?
От рекламных огоньков можно прослезиться.
Нет ни плах, ни кабаков. В общем, заграница.
Заработал? Получи! И лежи на пляже…
Эмигрант себе в ночи
петлю мылом мажет.

Летописцу — хорошо! Не поймать на слове!
Нахлобучен капюшон, келья на засове.
Написал — под переплет. Молчалив пергамент.
Если правнук не поймет, так и не достанет.
На подставке — три свечи. Тихо, как в колодце…
Головой об кирпичи
летописец бьется.

Три дороги впереди, да пуста забота:
по которой ни пойди, выйдешь к эшафоту.
Отсидеться будешь рад, но затянут в танец
летописей, эмигрант или самозванец!
И пойдешь круги плести — от порога к Богу…
Трудно после тридцати
выбирать дорогу.

Вот и все. Мы разбиты.
Железа гроза
смертью все искупила…
Вместо тебя мне закроет глаза
ночь при Фермопилах.

Ночь темна.
Только звезды во мгле горят,
горячее обиды…
На копье над шатром царя
голова Леонида.

Ночь тиха.
Только режут густой закат
переливы свирели.
Кто сказал,
что из перса плохой солдат?
Постоял бы в ущелье…

Ночь пуста.
Песня спета. Порвалась нить.
Где-то волки завыли…
Я пока еще жив.
Но зачем мне жить,
если нас победили?

Слева — русский солдат.
Справа — польский жолнёр…
Ну, а где ж середина?
С-под варшавских плетей
под московский топор
не пойдет Украина…

Сколько горьких потерь,
сколько муки людской;
дворянин вместо пана…
То, что мы и теперь
под чужою рукой —
это дело Богдана!

Снова мы — чужаки.
И зовут нас опять
сироштанною голью…
Поднимайтесь, полки!
Мы пойдем добывать
настоящую волю!

Если с нами — Днипро,
а за нами — земля,
значит — будет победа:
ляха выбил москаль,
швед побьет москаля,
мы повырубим шведа!

За икону и степь,
за свободу и хлеб,
против доли нелепой,
вас, паны-казаки,
под свои бунчуки
кличет гетьман Мазепа!

Конечно, плохо, что брат на брата,
такому, ясно, никто не рад.
И мы не против
пролетарьята.
Но разве это — пролетарьят?

По всем приметам — брехня декреты,
в речах на съезде полно воды…
Какая, мать её,
власть Советов,
когда в Советах одни жиды?

Монаху — петля, казаку — пуля,
цекисту — портфель, чекисту — квас…
А у трудяги
бурчит в каструле
заместо тюри товарищ Маркс.

Пока Юденич: «Даёшь, ребята!»,
а отстрелялись: «Пшёл вон, дурак!»
И продотряды —
без спросу в хаты.
Да как же это? Да как же так?

Терпеть не станем. Всем миром встанем.
Бузе не нужно учить братву.
Ледок подтает —
и мир узнает:
«Аврора» снова вошла в Неву!

Пойдем геройски народным войском.
Куда ни глянешь — зовут давно,
от сел тамбовских
до пущ тобольских…
А на Украйне гудит Махно.

По всей Рассее — и слава Богу! —
обрезов много; такая жисть.
Чуть-чуть пригреет,
и нам помогут.
А ближе к маю — Москва, держись!..

Но туго вмята в гранит Кронштадта
картечью выбитая вода…
На льду — курсанты,
и делегаты,
и по-немецки орут со льда.

Снаряды рвутся. Форты сдаются.
Сопит держава, махнув рукой.
Страна устала
от революций
и люди хочут себе покой.
…Нам палят в спину. Но близко финны,
а лёд пока еще тверд окрест…
Прощай, Рассея.
Встречай, чужбина.
Залив не выдаст — свинья не съест!

Нынче воли нет, и не стало сил…
А не так, тогда — почему
старый недруг твой про долги забыл
и других склоняет к тому?

Киснет в жилах кровь, вянет в ножнах меч…
Все, что можем — бражничать-пить.
Значит, то, что есть, хорошо б сберечь,
а о большем — можно забыть…

Гордой стати и славе пришел конец.
Ветер стер курганы бойцов.
Не про наше время поет певец,
а про время наших отцов…

Где дворцы стояли — клубится пыль.
Вместо пиршеств — злая тоска.
И выходит, остался нам лишь ковыль
над клочками солончака?

Не бывать тому! Удальцов скликай!
Не во сне живи — наяву!
Степь зовет тебя, удалой Мамай…
Так веди же степь на Москву!

Провисли провода, как аксельбанты.
Замедлилось движение минут.
Союзники молчат. И нет десанта.
И танки из-за Вислы не идут.

Закат цветет в развалинах кроваво,
гудит меж туч басовая струна.
Пока еще сражается Варшава…
Но ясно, что не справится одна.

За Польшу, и положимся на Бога!
Еще чуть-чуть, а там наступит ночь…
Панове! Простоим еще немного,
союзники не могут не помочь!
Разбитых танков мертвое железо
на мостовых. Среди дырявых стен
звучит в предместьях вместо полонеза
«Хорст Вессель» пополам с «Лили Марлен».

Кварталы тонут в толовом тумане,
костельный шпиль осколки посекли…
Так где же ваши томми, англичане?
И где же ваши брони, москали?!

Гниет в грязи растерзанная слава.
На западе бледнеет алый жгут.
Последний день сражается Варшава…
И танки из-за Вислы не идут.

Капитан Ямамото,
готовьте ударную роту!
Распустите знамена и по кружкам разлейте сакэ…
Лейтенант Итагаки!
Докажите в отважной атаке,
что клинок Мурамасы — не ива на зыбком песке!

Полысели холмы, орудийной расчесаны бурей,
но бетон нашей воли прочнее гранита Фудзи…
Острова не для белых!
Бабуину с линкора «Миссури»,
мы нутро распахнем и печенку измажем в грязи!

Подполковник Ямада,
не нужно дешевой бравады!
Поглядите: на склонах демон гнева топырит рога…
У майора Судзуки
снарядом оторваны руки,
а Судзуки спокоен, чем крайне пугает врага.

Время бьется, как яшма, в соцветиях лисьего лая,
недопетые танка летят в голубую волну
и — увы! — не воскреснет
волшебная кисть Хокусая,
чтоб воспеть на бамбуке священную нашу войну…

Рядовой Ватадзуко,
а где мой кинжал для сэппуку?
Подточите еще, пусть по стали пойдет синева….
Генералу Коноэ
передайте: я не был героем,
но пока я был жив, бабуин не забрал острова!

Черным крепом увиты Балкан отроги.
Горный воздух от копоти неживой.
Было время: с Олимпа спустились боги.
И построились цепью,
для штыковой.

Это было не в древности, в нашем веке.
Сквозь наушники рвался предсмертный стон:
«Ваши боги — с вами! К оружью, греки!
Поднимайтесь, греки!
Элефтерон!»

Но, осколками вспахана и прошита,
безответна выжженная земля…
Англичане — с фронта. А с тыла — Тито.
А на флангах
армия короля.

В чистом небе вился свинцовый улей.
Били снайперы чисто, наверняка…
Пал в атаке, убитый прицельной пулей,
бог войны Арес,
командир полка.

Были храма руины свинцом распяты…
И, оставив роту среди колонн,
под громаду танка ушел с гранатой
комиссар дивизии
Аполлон.

Залп за залпом ложился шарами в лузу.
По ущельям растекся угарный газ.
На прорыв пошли и не вышли Музы,
партизаны со склонов
горы Парнас…

А потом все стихло, спеклось, застыло.
Опустел партер и погашен свет.
Боги — были.
Но разве богам под силу
выжить в мире и веке,
где Бога нет?

У красных тысячи штыков,
три сотни нас.
Но мы пройдем меж их полков
в последний раз.
И кровь под шашкой горяча,
и свята месть…
А кто отплатит палачам —
Бог весть.

Бессильная, в последний раз,
пехота, встань!
Пускай растопчет мертвых нас
та пьянь и рвань.
Кто жив еще, вставай сейчас,
пока мы есть…
А кто родится после нас —
Бог весть.

Сломав века своей судьбой,
уйдем в века.
Всех тех, кто вспомнит этот бой,
возьмет чека.
Зато мы были — соль земли,
Отчизны честь…
Нас поименно вспомнят ли?
Бог весть!

Но нам плевать, что нам лежать
в грязи, в крови,
лишь только ты, Россия-мать,
лишь ты живи!
Хоть мертвым нам, но дай ответ,
не в ложь, не в лесть:
жива ты нынче или нет?
Бог весть…

Над тихим городом — закат,
краснее флага…
И вдруг припомнился десант.
Десант на Прагу.

…Темны, как средние века,
ползли минуты.
По небу плыли облака.
И парашюты.
Вперед!
Хлопок!!
Медали ждут,
поверь министру…
А коль откажет парашют,
так это ж быстро!

Недобро скалилась земля,
гудки катились,
на проводах, черней угля,
тела дымились.
Но тот, кто цел — уже в строю.
А перед строем —
майор:
«Считайте, мы в бою.
Оружье — к бою!».

Морзянка резала эфир
разбойным свистом,
тащили голых из квартир,
сверясь со списком…
И огрызались чердаки
свинцовым матом.
Пока еще — дробовики.
Не автоматы.

Стоит, молчит усталый строй
побатальонно.
Берет над Прагой — голубой,
а не зеленый.
И занимается рассвет
легко и браво.
И никаких сомнений нет.
И есть держава.
Одна на всех.
Не на года,
а на столетья.

Мы в это верили тогда,
смешные дети…

А здесь не растут бессмертники,
здесь — хижины, а не хаты
и числюсь я здесь советником
по имени Джо Бомбата.
Тоскливо жру ананасы,
мечтаю о макаронах,
ношу на шортах лампасы
и восемь звезд на погонах.
Да орден с большой жемчужиной
вручили в эту субботу…
А в общем — все, как в Баклужине.
Работа и есть работа.

…Звеня сверкающей сталью,
ползут через реку хмуро
машины из Трансвааля.
А я уважал вас, буры.
А я читал Буссенара,
саванной бредил и бушем…
А вы тут прете на шару…
Эх, буры, мать вашу в душу!

Ползут черепахи ромбом,
прорвав кисею тумана…
Полковник Жозе Муёмба,
отставить жевать бананы!
Спускайся с пальмы, Отелло,
командуй своим атаку!
Не хочет.
И что тут делать?
Макака и есть макака.

В зеленку зарылся, шкура,
и нос показать боится…
Ну, сука,
отгоним буров,
я тут же звоню в столицу!
Пусть знают, что ты, предатель,
до края меня умучил,
Пожизненный Председатель
и Тот, Кто Сидит На Туче…

…На флангах «Урра!» раскатами.
Завязли танки меж дотов.
Кубаносы бородатые
жгут ромб
из гранатометов.
Горят машины, как свечки,
хрустят, как в огне стаканы…
Ну что, не хочется в печку?
Бежите, африкааны?!

Вы ж перли на нас, как буйволы,
считая, что дело верное,
и были такие буйные…
А стали такие нервные!
Убитых своих оставили,
и раненых, и контуженных.
Ой, что б вам было при Сталине…
Ох, что б вам было в Баклужине…
Учите лучше историю,
не слушайте пропаганду…
Мы ж раньше войдем в Преторию,
чем вы войдете
в Луанду!

…Сорвали мы провокацию
и джунгли пока спокойны.
Стучат политинформацию
в тамтам суровые воины.
С рыбалкою здесь не очень,
зато хороша охота…
Охочусь.
И, между прочим,
вчера добыл бегемота.
Копченая бегемотина
под бренди очень годится…
А, в общем, все — как на Родине.
Граница и есть граница.

Был сон особенно чист и боек,
когда, подняв по тревоге роту,
нас командиры срывали с коек
и загоняли
на самолеты…

Холодный ветер струей колючей
рубил со свистом ночную просинь,
а мы из люков летели в тучи
и рвали кольца
на счете «восемь».

И слева выло, и справа дуло,
и морось мерзла на темной стали…
Внизу горели огни Кабула.
Внизу скулили.
Внизу стреляли.

Ножом — по стропам,
и — в темень с крыши.
Луна смотрела на нас, моргая.
Теперь мы скоро приказ услышим.
Приказ услышим,
и все узнаем.

А впереди был вопящий город
и пули, бьющие наудачу…
Седой афганец стоял с майором
и жал нам руки,
смеясь и плача…

И ноги вязли в сугробах пыли,
и звонко гнулась дворца ограда;
кого-то к стенке сквозь тьму тащили,
а мы стреляли
по баррикадам.

А мгла в отместку в упор сбивала
очередями с голов береты,
и смуглый парень с кривым кинжалом
хрипел и бился
у минарета…

К утру орущие оторали,
сменились залпы пустой пальбою.
В кого стреляли? За что стреляли?
Мы все узнали.
Но — после боя.

Небо хмарится синью
стародавних кольчуг,
журавлиные клинья
уплывают на юг.
Солнца позднего ласка.
Мимолетная грусть.
Деревянная сказка,
Мономахова Русь…

Стихли княжие споры
в детинце-Кремле,
не гуляют раздоры
по русской земле,
запустели кочевья
у Дона-реки —
научились почтенью
степные князьки.

Нет ни мора, ни брани,
лишь краской кровав
летописных сказаний
славянский устав;
искушен и разумен,
иссохшей рукой
пишет старец-игумен
про мир да покой.

А покой-то обманчив:
как в былые года,
если тихо — то значит,
что близко беда…
Грянет пламень нашествий!
Спаситель, спаси
недопетую песню
деревянной Руси…

Могучий боец
и прославленный скальд,
отлитый из северной стали,
сын Сигурда-конунга, славный Гаральд,
откуда
плывешь в Скирингсалле?

- За счастьем гонясь и поверив мечте,
я вспенил моря полумира,
на шлеме араба и франкском щите
испробовал тяжесть секиры…
К чему повторять неживые слава,
минувшее ставя в заслугу?
Откуда плыву я — расскажет молва
о битвах под звездами Юга!

Топтавший
морскую зеленую соль,
как гладкие хинские шали,
божественный викинг,
норвежский король,
а что ты везешь в Скирингсалле?

- Считать сундуки я навряд ли смогу,
но если хотите ответа,
то знайте: кто был по колено в долгу,
сегодня — по шею в монетах.
В парчовом уборе — последний гребец,
и дал на прощанье в награду
мне крест, чтоб украсить норвежский венец,
бессмертный владыка Царьграда!

Великий Гаральд, одолевший войну,
ярл шторма и конунг туманов,
скажи:
повстречал ли
прекрасней страну,
чем гулкие шхеры норманнов?

- Я видел Неаполя пламенный сад,
и блеск византийской столицы,
и звонкий Париж, и пурпурный Багдад,
но с Севером им не сравниться!
Пред Севером Юг, что пред лебедем — гусь,
и сравнивать — дело пустое…
Лишь светлую землю, обильную Русь
сравню я с родимой землею!

Гаральд, повелитель железных бойцов,
любимец капризной победы!
Удача тебе улыбалась в лицо
и слава бежала по следу.
Подумай:
ты рвал на княгинях шелка,
ты вспарывал тяжкие брони,
ты — тот, чья спокойно тянулась рука
к шипастой английской короне!
И выл океан за кормой корабля
под чаек протяжные клики…
Так чем же прельстила героя земля
хромца, короля Гардарики?

- Я шел по соленой и пресной воде,
Я все повидал,
и не скрою:
синей не встречалось мне небо нигде,
чем небо над Русской землею.
Когда я бежал без плаща и коня
от братнего злого кинжала,
хромец,
как родного,
приветил меня
и гибель меня не достала.
И дочь его стала моею женой,
и сын — побратимом надежным…
Мне Русь — как вода в иссушающий зной.
А большее разве возможно?

Ну что же,
герой ослепительных саг —
вплывай в скирингсалльское устье,
норвежец Гаральд,
беспощадный варяг,
навек очарованный Русью!

Сухое небо надвое деля,
пологие ложатся косогоры…
Уж за холмами Русская земля.
И тешат взор ковыльные просторы.
Вдали, за окоемом, Дон-река.
А тут лишь трав раздольное безбрежье …
И впереди
владенья Кончака,
беспомощные войлочные вежи.

Спят степняки.
Покой и тишина
над юртами, не ждущими угрозы…
Не начавшись, закончилась война.
Настало время
нагружать обозы,
и гнать на запад тучные стада,
и смуглым девкам задирать подолы…
Без хана
не поднимется орда,
а хан кочует где-то за Хоролом…

Резва дружина.
Пеших ровен строй
Светло и лихо плещутся знамена.
О, как же сладок будет путь домой,
победный путь
со славой и полоном!
Да только мало ярости секир…
Озлел Кончак!
Запахли кровью травы…
И грянет пир,
кровавый грянет пир!
И зарыдает дочерь Ярослава…

Лететь беде к днепровским берегам,
вещая гибель Игоревой рати…
И князь положит к ханским сапогам
разбитый меч
с железной рукоятью.
И вновь пойдет немытая орда
давать Руси булатные уроки.
Но половцы — соседи.
А беда
пока что
тихо тлеет на Востоке…

На князе — кольчуга до пят.
На хане — парчовый халат.
Отбросив поводья подручным холопам,
содруги на Киев глядят.

Без всяких изъянов златы
на древних часовнях кресты,
и князь улыбается:
«Брате, в накладе,
поверь, не останешься ты!»

От сабель скуластых гостей
навалено русских костей,
а хан отвечает:
«Пришел не по злато,
но ради приязни твоей!»

Таранов отчаянный гром
висит в небесах над Днепром.
Нукер и дружинник ползут к заборолам…
За киевским лезут добром.

В кольчуге — природный русак.
В халате — безродный степняк.
А стольный сражается.
Стольный не знает:
который опаснее враг?

Почти что нет ночей у лета.
Пришлось коней не пожалеть,
и мы поспели до рассвета.
Теперь осталось одолеть.

Мы бранной силой небогаты,
семь сотен — вот и весь отряд.
А этих — девять тысяч в латах.
Но мы не спим.
Они же — спят.
Костры у них умыты тенью,
дремотой стражи сражены…
А мы готовы к нападенью.
И, значит,
силами равны!

…В дремучей пуще сыч смеется,
нагие лезвия остры,
проходят клином новгородцы
сквозь шведов сонные шатры.

И конным смятые обвалом,
не понимая, что почем,
летят в траву сыны Упсалы,
славянским скошены мечом.

Они того хотели сами,
отродье северных божков…
Пришли владеть и править нами.
А стали
сытью для волков.

Забыв про яростные саги,
по перепаханным полям
бегут белесые варяги
к своим рогатым кораблям.

Встает восход, еще далекий,
над окоемом трепеща,
и юный князь с клинка потеки
стирает пламенем плаща.

Орут взлохмаченные сотские,
темно от ратников кругом:
впервые стены новгородские,
смирясь, склонились пред врагом.
Не сдержишь конницу ослопами,
нейдёт подмога из Литвы…
И пушки намертво заклёпаны
лихим соузником Москвы.

Послов ливонских тащат волоком,
в затылки тыча кулаком.
В последний раз сполошный колокол
шевелит гулким языком.
В последний раз, взвихрившись золотом
былых побед (гляди, народ!),
летят знамена Нова-города
к ногам московских воевод.

Дозоры рыщут вдоль по улицам,
аж до Неревского конца…
И князь Иван надменно щурится,
лаская гриву жеребца
рукой в перчатке…
Трубы медные
ревут в угаре торжества:
свободу русскую последнюю
сегодня кончила Москва.

Не быть ни вечу, ни посаднику
отныне, впредь — и на века.
И пусть осудят внуки-правнуки.
Не объяснять же дуракам…
Кто волю ценит слишком дорого,
тот, право слово, бестолков;
ведь не свобода бьется с ворогом,
а сила княжеских полков!

Вьются стяги с орлами.
Окончилась долгая брань.
Час настал до конца
оплатить вековые долги.
Государю Ивану
открыла ворота Казань.
Государю Ивану
целует Казань сапоги.

Темно-алым багрянцем
вскипает в посаде пожар,
по проулкам гуляет
веселая пляска смертей,
в лошадином навозе
валяются трупы татар
и татарки вопят,
укрывая собою детей.

Узкоглазый мурза,
скаля зубы, сидит на колу,
вяжут девок стрельцы
на продажу — пяток по рублю,
на веревке ведут
из мечети седого муллу
и казак на воротах
сноровисто ладит петлю…

Распри кончены. День
завершения споров пришел:
по ордынским законам,
от века известным Руси,
растерзал полумесяц
двуглавый московский орел
и мальчишек татарских
подводят к тележной оси.

Бочек с медом не счесть.
Над кадилами вьются дымки.
Льдистый северный ветер
терзает и рвет тополя…
Режут синее небо
обугленных башен клыки,
у московского хана
Ибана
пощады моля.

Варят бражку в корчме хорошо.
К браге — раки.
Чего ишшо?
А если пропил до последней деньги
все, что было — сымай сапоги!
С поротым задом да с тощей сумой
не разойтись на Москве с корчмой…

Куда ни глянь, повсюду окрест
висит малиновый благовест.
Стоят соборы, Руси столпы,
потно кадят в алтарях попы.
Медь порастратив на блуд да срам,
кто ж на Москве не зайдет во храм?
К полдню истошно ноет кишка.
С голоду ножик берет рука.
Выйдешь с ватагой. Словишь купца.
Ляжет на шкирку лапа стрельца.
Не повезет сбежать никому…
Кто ж на Москве миновал тюрьму?

Мастер заплечный оскалит клыки:
здравствуйте, здравствуйте, мужики!
Свистнет визгливо треххвостый кнут.
Потом — отольют. И в задницу пнут.
В лужу уткнешься впадиной рта…
Кто ж на Москве не хлебал кнута?

Духом воспрянешь. Прочистишь нос.
К свежим рубцам приложишь навоз.
Хмыкнешь. Прикрякнешь.
А тут, глядишь:
прохожий фряга, кукуйский шиш…
Кланяйся в ножки немцу-врагу!
Немец — добрый. Кинет деньгу…

Медяк — за щеку. На плечи — суму.
И побредешь опять же в корчму.
Варят бражку в корчме хорошо.
К браге — раки.
Чего ж ишшо?

Визжат жеребцы под плетью,
за лесом укрылись чумы
и лисий хвост малахая
болтается у виска…
Звеня железом и медью,
несется орда Кучума,
владыки тайги и тундры,
за стругами Ермака.

Нагайками вспорот воздух,
болота плюются гнилью
и визг над тайгою рвется,
степную кровь горяча…
Сегодня булат ответит,
кому же владеть Сибирью:
природному господину
иль пришлым бородачам!

Молитва хранит от гнуса,
кольчуга мерцает сизо,
послушна коню дорога
и сабля руке легка…
С налета орда урусам
напомнит удар Чингиза
и станет Сибирь могилой
для гнусного казака!

Гудят над тайгой надрывно
вогульские барабаны,
трясутся знамен зеленых
ободранные хвосты,
дробятся на русских саблях
татарские ятаганы
и стрелы из рыбьей кости
ломаются о щиты!

…А солнце пылает яро
над темной таежной ширью
и дарит кровавый отсвет
иззубренному клинку…
Выходит, булат ответил,
кому же владеть Сибирью —
немытому бусурману
иль дерзкому казаку!

Знаете, люди, как это было на самом деле?

…С паперти дико кликуша выла. Костры горели.
Граяли враны. Шавки брехали. Плакали люди.
Бойкий офеня баско выхваливал сбитень да студень.
Падал со звонниц стон колокольный выжатым вздохом.
Гарью смолистой срубы клубились.
Жгли скоморохов!

Голых и битых — с маху — в кострища, к черту на вилы…
Рядом со срубами стража хмельная тряпки делила.
В матерной брани, в пьяном угаре, в вони телесной
лопались струны, трескались гусли, плавилась песня.
Корчилась песня, хныча от боли, резала души:
«Люди, не надо! Я ж не виновна, что непослушна!
Больно мне, больно!..»
Площадь стояла, скована страхом.
Стоны гасило тяжкое пенье сивых монахов.
Земский ярыга зыркал по лицам белым буркалом…

Срубы — дымились.
Песня — горела.
Площадь — молчала…

Зачем России воля? России нужно море.
А чтобы выйти к морю, нужна опять же плеть.
Чуток погорше горе да бед немного боле —
все вытерпит Россия, коль велено терпеть.

Залив воняет потом.
Тела гниют в болотах.
До судорог работа и рвота до утра.
Тут нет ни льна, ни жита.
Тут дрягва и граниты.
А быть здесь чудо-граду
по замыслу Петра.

Сегодня после порки повесили Егорку.
Замешкался Егорка, побудку проморгал…
А нам глядеть велели, как он хрипел на реле
с Павлухой из Тамбова, который убегал.

Кровавая короста.
Могилки на погостах.
Солдатики у моста. Отсюда не уйти.
Видать, придется, братцы,
надолго здесь остаться…
До отдыха большого, до смертного пути.

Деревни — разогнали. Соборы — ободрали.
Да чтоб вы запропали, проклятые моря!
Одна у нас забота: хоть все сгнием в болотах,
зато построим город для батюшки-царя…

Когда поумолкли большие стенные пищали
и войско стрелецкое хлынуло лавой в пролом,
оружные люди сложили к ногам государя
тяжелую голову с плоским возлысым челом.

Царь голову взял за лохматые желтые уши
и — в губы губами! — как будто Спаситель воскрес…
И рек государь:
«Уходи, коли так. Но послушай,
что молвит тебе твой игумен, и царь, и отец!
Идешь ты далёко. Уже у престола не встанешь,
мой пёс и товарищ, возлюбленник мой и злодей…
О чем напоследок попросишь, Григорий Лукьяныч,
Скуратов потомок из Бельских поместных людей?»

Рекла голова:
«Я служил тебе верой и честью,
при жизни особо не чая ни душ, ни земли…
Теперь же сирот не обидь, государе, поместьем,
и женку мою во щедротах своих надели!»

И рек государь:
«В том мое нерушимое слово,
что дщерям твоим стану дядькою с этого дня,
а Борьку-татарина, зятя твово — Годунова,
в Кремле на пиру посажу одесную меня!»

Рекла голова:
«Я давил и калечил без спора,
не счесть убиенных моею нелегкой рукой…
Пускай же меня отпоют по московским соборам
и свечкой пудовой мне купят небесный покой!»

И рек государь:
«Не тужи, уходи без сумленья.
Что просишь, исполню. Сполна. А и паче того:
надену вериги; монахам внесу подаренья.
Пускай поминают по чину отца моего!»

Рекла голова:
«Лик твой светел, мой царь и хозяин!
Исчезла тоска, отлетела всегдашняя хмарь…
А что приключилось? Какой окочурился Каин?»

И в самое ухо
шепнул голове государь:
«Аз жил, аки пес, в нечистотах увязши по харю,
а мнилось когда-то, что чистым себя сохраню…
Спасибо за то, что избавил от ся государя
и смертью своею добреть дозволяешь царю!»

Но дернув щекой,
в поднебесие вперившись люто,
башка ухмыльнулась, пуская слюну по усам:
«Вовеки царю
на Руси не прожить без Малюты…
А нету Малюты — так будешь Малютою сам!»

Луну облака затянули враз
в тяжелый седой оклад…
Витал над столицей запах блинов,
металось смятенье тревожных снов
и только царь Борис Годунов
не спал в темноте палат.

А в полночь случился короткий снег
и тканью на землю лег…
Соборы мерцали парчою риз,
сторожкий слышался шорох крыс…
И вдруг почувствовал царь Борис:
под сердцем жжет уголек.

«О Боже, — неслышно промолвил царь, —
грехи мои велики,
но слуг не позвать непослушным ртом
и поп не успеет вбежать с крестом…
Позволь же, Тебе покаюсь во всем…»
И Бог ответил:
«Реки!»

«Царю Ивану опричным псом
хранил я преступный трон…
Не раз на невинных наветы нес,
но в жуткой юдоли скорбей и слез
лишь это спасало от смертных гроз…»
И Бог промолвил:
«Прощен!»

«Я тяжкою кривдой добыл престол,
я жег дотла города…
Немало голов на плаху легло,
чтоб время мое на Москву пришло.
Простится ли, Боже, мне это зло?»
И Бог усмехнулся:
«Да!»

«О Господи! Землю прикрыть от бед
я мнил, подобно плащу…
Но — то татарин грозил стране,
то — хлеб подчистую гнил на стерне…
Народишко мёр… А простишь ли мне?»
И Бог покивал:
«Прощу!»

«Так что же! Теперь — последняя боль
моей седой головы:
я шурьего братца не сохранил.
А он, упырёнок, снова ожил
и ныне в грозном бессчетьи сил
идет с рубежей Литвы.
И ведомо мне: в народе разброд,
согласья простыл и след…
Я веровал: все окуплю сполна,
но если цена — раздор и война,
простится ли, Боже, такая вина?»
И Бог нахмурился:

«Нет!
Я — Спас, Искупитель, и значит — я
в ответе за вас за всех…
Так знай же: села будут пусты,
и ворог станет топтать кресты,
и в том, Бориска, повинен ты…
Простим ли подобный грех?»

…И месяц ворвался в резное окно,
рогатый, словно коза…
И с Запада ветер холодный подул.
И Бог от престольной лик отвернул.
И царь Борис глубоко вздохнул,
и тихо закрыл глаза…

Разбегайтесь, мужики,
поскорее!
Вьются букли-парики!!
Ассамлея!!!
Ну-ка, музыка, ударь,
да покраше:
на Кукуе пляшет царь!
С немкой пляшет!
И венец похерил свой,
и породу…
Немосковский царь.
Чужой.
Безбородый.

Пляшут фряги, скачут вмах,
грязь на досках,
на голландских кружевах —
капли воска…
Выставляя напоказ
рвань чужую,
потен, весел и чумаз,
царь танцует!

В табаке испачкал рот,
полупьяный,
немку мнет
и с немцем пьет…
Окаянный.

А для русских дураков — злая доля.
Вертит ветер мертвяков
на глаголях.
Стынет кучер на крыльце,
пальцы грея…
У Лефорта во дворце
ассамблея!

Погуляла Орда по Руси, как могла,
и упившись кровищей, за Волгу ушла,
и добычу везя в тороках у седла,
во степи одинокую юрту нашла.
А над юртою той небо резал дымок,
а у юрты крутился кудлатый щенок
и, тряся курдюком, жировала овца,
и над темным котлом занималась дымца…

У Орды на груди — твердокаменье лат,
у Орды на боку — хоросанский булат
и подруга-стрела в саадаке тверда…
Что ж ты бросила повод, злодейка-Орда?
Налететь бы, котел опрокинув в золу,
да по юрте — копытом, да сгинуть во мглу…
Где искать покаранья, стыда и суда?..
Что ж ты спрыгнула наземь, злодейка-Орда?!

…И Орда побрела по травище степной…
Брел за ней седловой, а за ним — заводной…
А от юрты бежал черноглазый малец
и кричал по-ордынски:
— Вернулся отец!
И, от счастья визжа, лез на шею Орде,
как, по правде сказать, не бывало нигде…
А Орда пацана — к небесам, к небесам!
А слеза у Орды — по усам, по усам!
Кто б поверил такому в закатных краях,
где носилась Орда на мохнатых конях?..

…Вот — ковер. На ковре — и питье, и еда.
Без сапог, враспояску — Орда не Орда.
И любуясь Ордой, забывают жевать
однорукий отец и иссохшая мать.
Брат за саблю схватился — пристало юнцу!
Дочь-трехлетка пошла на колени к отцу.
А жена, вдруг робея к Орде подойти,
умоляет Луну поскорее взойти…

Вот и ночь разгулялась над степью седой,
и из юрты несмело:
— Вернулся, родной…
Извелась я совсем — ну а что, как беда?
И под ласковый смех засыпает Орда…

Приутихло кочевье. Над степью покой.
Только шарит Луна серебристой рукой,
словно стая лихих да бессильных воров
в окровавленной груде ордынских даров.

А может ли сытость служить красоте и добру?
…Был пир. И на нем было все, как на всяком пиру.
Хозяин не скуп.
Преизрядно тряхнул он мошной.
Полсотни баранов, отблеяв, простились с роднёй
и стали горою обглоданных сальных костей.
Сияет довольство на лицах почтенных гостей,
и вот уж иные,
рыгнув, оставляют столы,
хватают танцовщиц и в темные тянут углы.
Но девушек мало,
а пиру не видно конца…
Хозяин кивает — и вводят слепого певца.
Старик изможден.
Не одежда — сплошная дыра.
И руки дрожат: не кормили беднягу с утра.
Нескладная музыка.
Голос надтреснут и хил.
Какие уж песни, коль голод за глотку схватил?
За радость такую не дать и похлебки пустой…
Однако хозяин, смеясь, восклицает:
— Постой!
Ты воем противным
мне всех распугаешь гостей!
Не будь стариком, получил бы сегодня плетей…
Но жаль мне тебя.
Если сможешь меня похвалить,
едой на дорогу сполна прикажу наделить!
Слеза на щеке.
На кифаре трепещет рука.
Внимает хозяин негромким словам старика:
о счастье, о власти, о славе грядущей своей…
Хозяин доволен.
Он гордо глядит на друзей
и руку кладет на сухое плечо старика:
— Все верно, дружище!
Иди на поварню пока;
скажи, что велел я нарезать тебе требухи…
Ты хвалишь, бродяга,
искусней, чем пишешь стихи!
…За окнами — ночь.
Непролазная темная жуть.
Накормлен старик. Но не может, не может уснуть…
Он песню слагает.
И рядом стоят, неслышны,
герои и боги далекой, далекой войны,
покорны певцу.
И провидит бродячий слепец
и гнев Ахиллеса, и Гектора страшный конец…
…Котомку с едою вручили ему поутру.
Так может ли сытость
служить красоте и добру?

Если заговоры, как кобры,
расползаясь, мутят умы,
если некто оком недобрым
еженощно глядит из тьмы,
если в самых родных и ближних
видишь только стаю зверей —
нелегко устоять и выжить,
даже если ты Царь Царей,
даже если ты на пороге
новых подвигов и побед,
даже если древние боги
с темной завистью смотрят вслед…
И не спится. И боль терзает,
угольком под сердцем горя.
Впрочем, войско о том не знает.
Войско свято верит в царя.

А царю изменила сила,
словно выгорела дотла,
лихорадка царя скрутила
и дыханье в груди свела.
Что стряслось?
Хвороба?
Едва ли.
Тридцать лет отжил, не болев.
Уж скорее — яд подмешали.
Или духов вершится гнев.
Или…
Хватит!
Едки и пряны,
над шатром клубятся дымки.
Шепотки потекли по стану,
нехорошие шепотки.
И вторые сутки пехота,
многоглавый тысяченог,
на шатер глядит:
ну же, что там?!
А в шатре умирает бог…

Небалованный бог, солдатский,
хрипло стонет, грызя губу…
А врачи подойти боятся
и ссылаются на судьбу.
Лишь Филипп,
ухмыльнувшись криво,
тяжким ликом похолодев,
в изголовье встал — неучтивый
и нечесаный, словно дэв…
— Тяжко болен ты, царь. Похоже,
смерть к тебе уже на пути…
Но поверь мне.
Тогда, быть может,
я сумею тебя спасти.
А на царской щеке застыла
боли бешеная слеза.
Бьют в затылок медные била.
Царь с натугой закрыл глаза.
Поворочался на постели.
— Верю, — вымолвил наконец…

От заката кипело зелье.
А с рассветом вошел гонец.
В глине по уши. Дышит зычно.
Трем коням ободрал бока.
Царь — в беспамятстве.
Но привычно
свиток схватывает рука.

И папирус на пол не выпал,
и развернут он,
и прочтен…
О! В измене врача Филиппа
обвиняет Парменион.
Мол, недаром врач так насуплен,
исподлобья глядит не зря;
он персидским золотом куплен
и в могилу сведет царя…

Царь откинулся на перину,
и за миг перед ним прошли
все теснины и все равнины
от забытой родной земли…
Дядька Парме — как меч проверен,
побратим любимый отца.
А Филипп…
Он и смотрит зверем,
и под нос бурчит без конца.
Всем победам пришло похмелье,
жаркий локон ко лбу прилип…
— Царь, проснись!
Это чашу с зельем,
поклонясь,
подносит Филипп.

— А, Филипп…
Царь очнулся сразу.
Приподнялся, в лицо смотря.
Своему доверял он глазу:
это все-таки — глаз царя!
Но и врач,
словно так и надо,
все острее сужал зрачки…
Сталь на сталь — два упрямых взгляда.
Два достоинства.
Две тоски.
Если царь сейчас отвернется,
полоснет недоверьем вдруг,
то…
Не зря ж стоят полководцы
изваяниями вокруг.
Познакомь он их с письменами —
не сочтешь и пяти минут,
как врачишку
побьют камнями
иль на копья его взметнут.
И Филипп отступил невольно.
— Что ты, царь?
Он поправил край
покрывала.
— Все так же больно?
Царь глаза опустил.
— Давай!

Этот миг,
что давно вчерашен,
Арриан к нам едва донес:
царь берет у Филиппа чашу,
а Филиппу дает донос.
Пьёт.
И смотрит, сверля очами,
как твердеет врача лицо,
словно дева перед венчаньем
или жертва перед жрецом…
Но стихает боль понемногу,
позволяя веки смежить…
Царь поверил другу, как богу,
и за это остался жить.

Если б так же вот жил он дальше,
по дорогам идя своим…
Если б так же — только без фальши,
только близкие были с ним…
Ладно, хватит.
Ломайтесь, перья!
Люди, нынешние, не те,
поднимайте тост
за доверье
к человеческой чистоте!

Слон в загоне не спал восемь суток кряду,
Брешь стараясь пробить в каменной стене;
Слон ревел — проклинал хитрую засаду
и собратьев-рабов с грузом на спине.

И явился тогда человек со шрамом.
Снизу вверх поглядел, хмыкнул и сказал:
«Среди всех боевых — этот будет самым…
Кто ж такого сдает
на лесоповал?»

Звонкий гром прогремел в тучах над чащобой,
удаленных холмов всколыхнул горбы…
Уши встали торчком. И взметнулся хобот,
откликаясь на зов
золотой трубы.

Вот он — гордый боец
в пурпурной попоне,
смертный ужас врагов в кольчатой броне;
вождь в бою и вожак в праздничной колонне,
и слагают певцы песни о слоне.

Но настала пора:
в день сухой и пыльный,
возглавляя парад доблестных полков,
слон споткнулся в пыли, протрубив бессильно…
Слон не смог удержать тяжести клинков.

И сказал человек
в златотканом дхоти:
«А вожак-то навряд годен для войны.
Уведите его. Пусть живет в почёте.
Но в бою мне нужны сильные слоны!»

Встал веселый юнец во главе колонны
и колонна ушла
в марево судьбы…
А слона повели загород, к загону,
где приказы рабам отдают рабы.

Там стоял человек с плеткою витою.
Посмотрел свысока,
сплюнул и сказал:
«Боевой. Да притом — вышедший из строя.
Кто ж такого возьмет на лесоповал?»

…Слон стоял и стонал человечьим стоном.
Стон двуногим мешал, нагонял тоску.
Боевые слоны, алые попоны
протрубили вдали плач по старику.

Что за время такое выдалось,
леденящее, как озноб,
если кривда в бояре выбилась,
а у правды расшиблен лоб?
Если злые творят насилия,
у державного встав руля,
ассамблейные собутыльники
и постельные кобеля?
Если все, как есть, опоганили
налетевшие вороньем
из Курляндии, и Вестфалии,
да из всяких иных краёв?..

Засылают в Сибирь отчаянных.
Рубят головы, как лозу.
Варит время щи из молчания,
добавляя в котел слезу…
И над Русью, святой и грозною,
под кнута мясобойный стук
беспросветная ночь морозная,
изгаляясь, вопит:
«Цурюк!»
Что осталось?
Перед иконами
отупело поклоны класть.
Эта страшная власть — законная.
Но Отчизна — выше, чем власть.
Коль двуглавому занедужилось,
а корабль идет ко дну…
Кто имеет в руках оружие,
тот и должен спасать страну.

Тот обязан!
Но, орден к ордену
собирая, на власть не злы,
генералы меняют Родину
на фельдмаршальские жезлы…
Тот обязан!
Но честь похерена,
и в бездумной тупой ночи
офицеры благонамеренно
отрабатывают харчи.
Кто обязан?
Страна порушена,
паутина висит в углах
и Антихрист
играет душами,
измельчавшими на балах…

Все дороги, похоже, пройдены.
Но,
коль Родину бьют под-дых,
остается тогда уродине
вся надежда
на рядовых.
На скуластых,
розгами поротых,
на шаги чеканящих в лад…
И — идут через ночь по городу
полтораста лихих солдат!
Вдоль прошпекта шагают узкого,
лед в усах, а огонь в очах,
и курносую бабу русскую
на мужицких несут плечах

Помертвели от стужи кортики,
поморожена сталь кирас…
А у бабы
играют чертики
в несусветной зелени глаз!
А у бабы улыбка — ясная.
А у бабы во взгляде — свет.
А зовут эту бабу ласково:
раскрасавица Лисавет!

Полтораста штыков, не более…
А кошмару конец пришел:
дщерь Петрова
солдатской волею
на отцовский грядет престол!
Башни штык над безмолвной крепостью
режет ночи тугую плоть…
Вышло время заморской нечисти.
А теперь - помогай Господь.

Душат Павла
в Михайловском замке!
Ремешок закрутили на шее…
Генерал да сенатор в отставке
заправляют царя удушеньем.
Душат Павла в расхристанной спальне:
за обиды, за прусскую форму…
Ну, а кто-то, пока еще втайне,
душит, веруя:
будут реформы!
Ибо — если надбита корона,
если власти раздавлена выя,
значит — будут в России законы…
Конституция
будет в России!

А за окнами дремлет держава,
притулившись к царёву порогу.
Сладко спит,
потрудившись на славу
для Отечества, Павла и Бога.
В тихих храмах пристойно и гулко;
до зари образа прикорнули.
Только тати не спят в переулках
и солдаты не спят в карауле.
Да еще завывают уроды
в богадельне своей безоконной…
Спят народы,
поскольку народам
от души наплевать на законы.

…На рассвете узнает столица:
император скончался, не мучась.
И наследник во всем согласится
с предрешившими тятину участь.
И за час до принятья присяги,
вжатый в угол напористой лестью,
он подпишет любые бумаги
на чины, ордена и поместья.
Утвердит назначенья покорно,
покивает,
вздохнув несурово:
«Разумеется, я — за реформы.
Но…
Россия, увы, не готова!».

Улыбнется:
«Цари и плебеи,
мы — рабы, азиаты, татары…
Да, желательно всё, и скорее.
Но свобода дается не даром.
Ах, не даром, мой сударь, не сразу;
просвещенье — свободы оправа!
А пока — табакерку с алмазом
и четыреста душ под Полтавой
вам дарую за верную службу,
за высокие ваши стремленья…
Благодарностей, право, не нужно.
Но…
Пока что побудьте в именье!».

Над Россией светло и пригоже,
над Великою, Малой и Белой.
Павла — нет.
Конституции — тоже.
Ну и что же?
Подумаешь, дело…
Сила власти — надежней иконы.
А иначе — вовеки не будет.
Кто хотел для России закона,
на деревне подлещиков удит.
Колокольчики в старом брегете
тешат душу последней отрадой…
Хорошо начинали столетье!
И не вышло.
А вдруг — и не надо?

А мы получали Егориев так:
пустыня была седа,
а впереди был Зера-Булак…
Река, и значит — вода!

Горнист протрубил пересохшим ртом,
припомнив прошлую прыть;
Мы, право, не знали, что будет потом,
кто будет с крестом,
а кто — под крестом…
Нам просто хотелось пить.

Но поручик Лукин прокричал приказ:
нам не рады средь этих мест,
и не хлеб да соль ожидают нас,
а эмирская стая, к сарбазу сарбаз,
сползается скопищем в этот час,
куда ни гляди окрест.

Юнкер Розен поднял жеребца свечой,
изгаляясь и в мать, и в прах…
А река извивалась
кайсацкой камчой
и воняла прокисшей конской мочой,
как повсюду в здешних краях.

А у речки и вправду ждала орда,
нависая с обеих сторон…
Словно скатка на марше, давила жара
и комком подступали ко рту из нутра
сухари с солониной, что жрали вчера
и водочный порцион.

На истертых ногах мы качнулись к воде,
выжимая кровь из сапог…
Но с пригорка харкнул кара-мултук,
и поручик Лукин
матюкнулся вдруг
и фуражкой ткнулся в песок.

Черногривый его не заржал — завыл
(кони тоже умеют выть…)
и ряды сарбазов были пестры…
Но что нам было до Бухары,
если в глотках стоял перегар махры
и очень хотелось пить!

Взрыли пушки-китайки песок столбом,
окатило картечью взвод…
Юнкер Розен упал с разрубленным лбом,
толмача Ахметку накрыло огнем
и фельдфебель Устин горячим гвоздем
получил отпускной в живот.

Он сучил сапогами, и губы грыз,
и шептал сквозь смертный туман:
«Сыночки, духи опасней вши…
Порежут вас до единой души…
Но если добраться до бей-баши,
посыплется басурман!..»

Мы лежали в кустах, а над нами орда
пробежала, луком дыша…
Было трое нас. И, плюнув на взвод,
я, Ильин Кузьма да Седых Федот,
сомкнувшись шеренгой, пошли вперед —
туда, где был бей-баша.

Мы отставших сартов крушили вмах,
хрипя матерную бредь…
И дуром, на крике прорвались к холму —
по крови, тряпкам, мясу, дерьму…
Но эмирская пуля достала Кузьму,
сократив шеренгу на треть.

Бей-баша стоял на самом верху,
у зеленого бунчука…
Нам навстречу метнулся чернявый щенок,
и Федота — с оттяжкой, наискосок,
и увидел я, как сползли в песок
голова, плечо и рука.

Я мальчишку четко добыл штыком,
встал с башою лицом к лицу…
И смеясь в ответ на гнусавый лай,
я отправил его в мухаметкин рай,
словно чучело на плацу!

А потом зазвенело в ушах, и — тьма.
Я очнулся уже когда
в небе мчался каракуль казачьих папах…
Это сотни, застрявшие в Черных Песках,
выйдя с флангов,
сарбазов втоптали в прах
и на юг бежала орда.

Два чубатых казака мне встать помогли,
и утерли лицо, и к реке подвели…
(А вода, где кровь и навоз текли,
так была вкусна и чиста!)
Генерал-отец, галуны в огне,
перед строем в пояс кланялся мне
и при всех целовал в уста…

«Не Кузьме Ильину, не Федоту Седых,
а тебе — за то, что живой,
и за то, что соблюл государев стяг —
крест-Егорий, славы солдатской знак,
увольненье на месяц (гуляй, казак!)
и катенька на пропой!

Так сказал генерал, и к могилкам пошел,
на песке оставляя след...
Строй равняя, лежали
поручик Лукин,
юнкер Розен, фельдфебель дядька Устин,
половина Федота, Кузьма Ильин
и толмач-киргизец Ахмет…

…Что смеетесь, ребята? Не брешет дед.
Был когда-то и я в чести…
Был не промах, а нынче — на нет сошел.
Стал один, как перст и гол, как сокол.
Кто сегодня с получки в кабак пришел?
Не побрезгуйте поднести!

Нет, пули я не боялся. Чего их бояться, пуль-то?
К тебе им одна дорога, а мимо — много дорог…
Я мыслил в войну о пулях, как нынче в смысле инсульта:
Догонит, значит догонит. На каждого писан срок.
А если чего и боялся, так только дурацкой смерти,
похабной и бестолковой, как лагерный беспредел…
Её, косую поганку, я только однажды встретил.
И то — не так, чтобы лично, а вроде бы подглядел.

…Застряли мы под Ростовом,
две роты на полустанке.
Степь. Август.
Земля прожарена.
Окопы хоть пальцем рой.
Снарядов — семь на орудие. А немцы нагнали танки.
Да что я вам объясняю? Понятно: сорок второй…

Весь день они нас гасили — не скрою, крепко и метко.
Но к вечеру все же стихли.
Стало полегче жить…
Тут ротный входит, однако.
Кто, мол, пойдет в разведку?
Спросил, скотина, и смотрит. Так, что лучше сходить.

Всего подобралось четверо, чтоб каждый работал в паре
(Напарника ранят — вытащи, а вдруг побежит — пришей…):
я,
Гиви из Кутаиса,
Юсуф, казанский татарин…
И Арвид,
тоже не русский;
вроде, из латышей.

Нам твердо пообещали:
вернетесь, нальем по двести.
Потом задачу поставили: надобно до утра
взять за линией немца.
И там же, прямо на месте,
вытащить из паскуды — где ихние панцера?

…Почти что без приключений мы сделали полработы:
пошли и добыли немца.
Проверили документ.
Ганноверец Дитер Гофман, ефрейтор танковой роты.
С двадцать второго года.
Выходит, что двадцать лет.

Пацан пацаном.
Трясется.
Какая уж там молчанка?
Бормочет свои «майн готты» (по-ихнему — «Бог прости»…)
Потом дошел до «рот-фронта».
Но нам-то надо про танки!
Причем — не позже рассвета, чтоб было время уйти.

А он сипит: «нихт ферштейне»
(видать, оказался с норовом…)
И что прикажете делать? Засели в ближнем леске.
Гиви нельзя, как старшому.
Арвиду — как дозорному.
А я бы, может, и справился — так врезало по руке.

«Давай!», — говорим Юсуфу.
Юсуф достал зажигалку,
прожарил покрепче финку, фрица взял за вихра…
Работает.
Мы скучаем.
Парня, понятно, жалко…
Но — надо знать до рассвета, где ихние панцера.

…Ну, что говорить?
Он вспомнил про танки и самоходки,
и то, что атака — в полдень, по флангу, с правой руки.
Короче, допрос мы сняли. А после — ножом по глотке,
поскольку тащить — не выйдет,
а бросить — не по-людски.

…Когда мы вернулись к нашим,
ротный аж прослезился:
соколики! спать немедленно!..
а после — прошу ко мне!
А утром,
верьте-не верьте,
глядим: Юсуф удавился.
Вышел, будто до ветру — и сделался на ремне.

Ну, тут заварилась буча!
Начальство понабежало.
Особый майор Брызгало Юсуфу в глаза смотрел.
Шушукались. Но признали,
что дело — не трибунала.
А также — не особиста, поскольку не самострел.

…А в полдень поперли танки. Но мы-то их ожидали!
Из сорока — половина, дымя, уползла назад…
Чуть позже за этот поиск нам всем вручили медали.
Юсуфу, правда, посмертно,
но тут уж сам виноват…

И если попы не брешут в церквах о не нашем свете,
хочу я спросить Юсуфа, когда настанет пора:
какого хрена сплясал ты в обнимку с дурацкой смертью,
коль мы не пустили к Дону
крестовые панцера?

На деревне парень украл коня.
А погнались — спалил и в пыль завалил.
А догнали — дернул кол из плетня
да, руки не сдержав, мужика убил.
Вот и выпало парню в подвале лечь
на худую солому, на мокрый мох…
Указали парню голову сечь,
а попа не звать, чтоб по-песьи сдох.

Парень волком выл, парень цепи грыз…
(Чуть закрыть глаза — увидать топор!)
Парень бился в пол да орал на крыс,
так, что крысы боялись глядеть из нор…
И молился парень, сырой от слез,
и поклоны бил — аж в глазах огни:

«Отче-Боже наш, Иисус Христос!
Защити, спаси и ослобони!
Я — убивец-тать, душегуб-злодей,
во грехах хожу, как петух в пере…
Да тебе-то что?
Ты ж за всех людей
принимал искус на Голгоф-горе!
Упаси меня от палачьих рук,
отвори подвал да в меня поверь —
я уйду в пустынь, натяну клобук,
сотворю добра,
как никто досель!»

И упал на мох, от молитвы пьян.
Утром дьяк вошел…

«Ну-ка, слушай, тать!
Там, в соседнем подвале лежит смутьян,
а палач запил и не может встать.
Тот лихой смутьян — государю враг.
Ты пред ним — смекай! — скомороший смех.
А палач — запил…
В общем, паря, так:
порешишь его, и отмоешь грех!»

Дьяк сказал,
мигнул,
погрозил перстом
и ушел наверх, загасив свечу…
И взмолился тать:

«Отче наш, за что?
Я ж не то просил, не того хочу!
Я во тьме бродил без высоких дум…
Гробил душу, дурень, за звон монет…
Но сегодня, Боже, взялся за ум
и отныне, Отче, приемлю свет!
Не хочу ходить до ушей в крови,
как заморский гость в дорогих шелках…
А выходит что?
Говорят — живи!
А какая жизнь с топором в руках?
Пусть смутьян стократ — государю враг,
я ж не тот сегодня, что был вчера…»

Заскрипела дверь.
На пороге — дьяк…
«Выходи, злодей. Начинать пора!»

В кабаке — гульба.
В кабаке — народ.
В кабаке — разлив зелена вина.
Парень мясо жрет да сивуху пьет.
И мошна туга, и рубаха красна.
Были чарки полны — а теперь сухи.
Пробуждалась душа — да, выходит, зря.
Запивает парень свои грехи.
Пропивает, убивец,
грехи царя.

Метель петербургская белыми перьями водит,
все пишет и пишет поземкой вдоль края…
И все о свободе, поручик, и все о свободе —
тем более нам о свободе молчать не пристало.

О да, я согласен: холопу не вырасти в Бруты
и в вольности русской от веку ни склада, ни лада…
На площади ветер, морозы сибирские люты —
а все-таки надо, поручик, а все-таки надо.

Свеча догорает, качается маятник мерно,
за синими окнами явь занавешена снами…
Декабрь у порога. И что-то случится, наверно,
со всею Россией,
а в первую очередь — с нами.

Гусара мучает отрыжка.
Взбодриться надобно!
И он
мусолит западную книжку
под титлом
«Ля революсьон».
Когда в кармане голым-голо,
не так грешно хватить с утра
главу про стр-рашного Мара,
за неимением рассола.
Но в дверь — звонок.
— Бон жур, Мишель!
Цыганы ждут. Сигай в шинель…
И прочь летит французский том.
Дочитан будет он потом!

Звенит гитарами Фонтанка
и не по-русски горячо
притерла смуглая цыганка
к гусару жаркое плечо.
А он сидит,
как некто Ленский,
известный пушкинский герой,
в усах,
измазанных икрой,
и в настроении премерзком,
в костер уставясь…
«Эко дело!
Клико, цыганы…
Надоело!
Ужель и завтра — как вчера?
Дочту-ка дома про Мара!»

Рассвет и книга.
Даже странно,
что на Руси звучат слова
о низвержении тирана
и неотъемлемых правах.
И что закон для всех — един…
Гусар качает головою:
«Ты нынче, брат, свинья свиньею…
Каков-то будешь гражданин?»

Одетый в снежную зарю,
ноябрь подходит к декабрю,
и за окном гудят ветра,
неукротимы, как Мара…

Присядьте, поручик. Быть может, хотите сигару?
А я — подымлю; уж простите, бессонница мучит.
Э-э… нынче ко мне наезжала кузина Варвара
и слёзно просила принять в Вас участье, поручик.

Поклон Вам от Жоржа. А также… записка от Нелли!
Ну, экий Вы, право… Довольно с меня и «спасибо».
Как Вы побледнели, дружище, как Вы побледнели…
Они там зарвались. Но это, мон шер, перегибы.

Мы с Вашим семейством отнюдь не далёкие люди;
я князем Кирилой за Ляйпциг представлен к награде…
Давайте обсудим, поручик, давайте обсудим,
чем можно помочь Вам в теперешней грустной шараде!

Бесспорно, теперь вольнодумство в почете и в моде;
признаться, и сам я когда-то ходил в сумасбродах…
Вот Вы — о свободе, поручик, Вы всё о свободе…
Простите, мой ангел, а что же такое свобода?
К чему горячиться? Извольте подумать резонно,
и суть демократий Вам станет понятней немножко…
Вы Вашему Прошке пророчите тогу Катона,
однако, простите, Вы просто не знаете Прошку!

Вот, скажем, французы — ведь тоже воззвали к народу…
Народ отозвался. И помните, что за картина?
Вот Вы — про свободу, поручик, опять про свободу.
Однако ж свобода скрежещет ножом гильотины…

Но, впрочем, довольно. На время отложим беседу.
Подумайте дельно, а там, мон ами, и решите.
Мы встретимся вновь ближе к вечеру, после обеда.
Прощайте, дружок.
И пишите, пишите, пишите…

Казачьи папахи.
Мещанские страхи
и слухи.
Ружейные дула.
Пустые аулы.
И мухи.

Отцы-командиры.
Жандармов мундиры.
Визиты без стука.
Глинтвейны и гроги.
Кареты и дроги.
И скука.

Заречные воры.
Немирные горы.
Персидские тучи.
Хмельные угары.
Рыданье гитары.
«Сдавайте, поручик…»

Здесь Музы не властны
и даже опасны.
Здесь — проза:
грудастые Глашки,
чеченские шашки
и слезы.

Кресты на погостах,
скабрезные тосты —
бессчетно.
Поповны-невесты,
сырые, как тесто…
Тошнотно.

Надейся на случай:
помрешь, коль везучий,
в постели…
Нерчинска не лучше.
«А где же поручик?»
«Убит на дуэли»

Я Вас убил на Кавказе. Поверьте, так было лучше.
Я — автор, а значит, знаю, когда погасить свечу.
Но вот — зову для беседы.
Согласны ли вы, поручик?
«Извольте, сударь, извольте. Отказывать не хочу…»

Вы помните?
Лед и площадь. Укрыться негде и нечем.
И снег под Петром дымится, и глупо сломался меч…
Скажите,
а очень страшно
в каре стоять под картечью?
«Ах, сударь, совсем не страшно. На то она и картечь…»

Такое не вспоминают, но вы попытайтесь, ладно?
Припомните:
мох на стенах и лязг, сводящий с ума…
Скажите,
а очень страшно
на нарах хлебать баланду?
«Ах, сударь, совсем не страшно. На то она и тюрьма…»

Ну что ж, поручик, прощайте. Понятны ваши ответы.
Мы с Вами в полном расчете, никто уже не в долгу.
А кстати…
Очень ли страшно,
когда в грязи эполеты?
«Не знаю, сударь, не знаю. Сочувствовать не могу…»

…Дрожит огонек в нагаре.
Гардины лежат волной.
Большой портрет Государя
у канцлера за спиной.
Витых аксельбантов змеи…
Погона тусклая нить…
— Поручик
Иван Виткевич!
Имею честь доложить!

Сказать обо всем — непросто,
а всё не сказать — нельзя…
— С афганским эмиром Достом
не раз беседовал я.
Британия не впервые
к Кабулу наводит мост…
Поэтому, граф, Россию
о подданстве просит Дост.
Я с ним говорил, как с Вами,
и он умолял о том,
чтоб мы зеленое знамя
прикрыли русским щитом!

Расстегнут
замок в планшете.
Чеканно искрится медь…
— Прошу Вас бумаги эти
немедленно рассмотреть!

Тетради молчат корректно,
но плавятся между строк
поджарые минареты
и гул восточных дорог,
карнаев рокот тоскливый,
заоблачные костры,
лазурь изразцовой Хивы,
гнедой кирпич Бухары…

Но — вычищенный, как орден,
воспитанно-неживой,
качает граф Нессельроде
напудренной головой:
— России Восток не нужен.
Рапорта я не приму.
С Британией рушить дружбу
Империи ни к чему.
Одной заботою больше
не вытянуть нам сейчас…
Достаточно дел и в Польше.
К тому же еще — Кавказ.
Не сеяли мы в Кабуле,
а значит, не нам и жать.
Возьмите свои… цидули;
не смею дольше держать!

В последний снежок одеты,
гранитные стынут львы.
Поручик у парапета
глядит на разлив Невы.
Апрельская гладь потока
похожа на скол слюды…
Как странно!
После Востока —
такое море воды…
…У графа глаза пустые,
назойливые, как грусть…
Не нужен Восток России?
Простите,
не соглашусь!
Зыбучих песков наплывы,
незнаемые миры,
лазурь изразцовой Хивы,
гнедой кирпич Бухары…

«Смотрите, граф Нессельроде:
к Аму, стройны и смуглы,
сипайские тянут роты
манчестерские стволы.
Считайте:
даже сквозь вьюгу
и даже сквозь горный сель,
от Кушки
до Оренбурга
пути — тринадцать недель.
Землицы у нас немало
и, вроде бы, не беда
сместить рубежи к Уралу…
Но дальше смещать — куда?»

…Вдоль улиц обледенелых,
под бликами фонарей,
бредет
поручик Виткевич,
пивавший чай в Бухаре.
Шинель не скрывает дрожи,
висит над усами пар,
пугает редких прохожих
жестокий южный загар.
А губы
питерской стужей
нещадно обожжены…

«России Восток не нужен?
С Британией вы дружны?!
Выходит, я для кого-то
кропал в песках до зари
маршруты, кроки, отчеты,
восточные словари?
Сияющие мундиры…
Столы, что твоя кровать…
Я там был урус-эмиром!
А здесь?
Не смею держать…
Эх, граф, государев канцлер,
поймите же вы одно:
Россия — или британцы!
А третьего не дано…»

Лежит на узкой постели
и горькую водку пьет
поручик
Иван Виткевич,
в Коканде проживший год…
По нумеру — дух горючий
и, брошенные на стул,
лежат бесполезной кучей
Хива, Бухара, Кабул.
И, скрученные, как саван,
На углях листки горят…
Кому это нужно, право:
Кундуз, Кандагар, Герат?!

Но — криком кричат в камине,
но— смертно вопят с листков
дороги через пустыню,
колодцы среди песков,
кяризов сухих извивы,
пуштунских вождей шатры,
лазурь изразцовой Хивы,
гнедой кирпич Бухары…

Полштофа
уже осилил,
а хмеля все нет и нет…
«Не нужен Восток России?
Помилуйте, что за бред!
Подумайте, граф, толково:
отступишь всего на шаг —
и станет русское слово
бесцельной грудой бумаг.
Осыплется слава пылью,
держава сгорит в огне…
И Ригу сдадим, и Вильно,
и Ревель уйдет чухне!
Кайсаки линию спалят,
чечены Грозный займут…
…Европа, впрочем, похвалит.
Британцы, впрочем, поймут…»

Оскально
блестит улыбка,
в ушах —
неумолчный гул…
«Ах, граф, исправьте ошибку!
Я тотчас готов в Кабул.
Дрожит зеленое знамя, не скрытое за щитом…
Пока еще просят сами.
Пока еще.
А потом?»

…В британском посольстве — свечи.
Значительны лица слуг.
Окончился званый вечер.
Остался избранный круг.
Идёт удвоенье ставок:
По крупной играют вист
посол великой державы
и граф,
российский министр…

Во время оно было так:
в деревне некоей кулак,
округу всю зажав в персты,
достиг изрядной высоты.
И, похолопив бедный люд,
присвоил весь излишний труд,
продукт умения и сил
народных масс…
Провозгласил
он свой закон!
Был гнет тяжел.
Кулак на мельнице молол
зерно. И с десяти мешков
(его обычай был таков)
один мешок, отнюдь не мал,
он за помол с народа брал.
Он бдил за мыслию любой.
Его опричники гурьбой
оглоблей били за леском
всех, кто бранился с кулаком.

Но
злу
назло,
во все года,
добро рождалось завсегда!

Являя смелости пример,
Морозов Павлик, пионер,
жил на селе.
В деревне той
просторной русской красотой
он славен был: девичий стан,
в очах — лазоревый туман
и кровь, невинностью чиста,
ланиты рдила и уста.
Порой случалось — налегке,
в простом цивильном армяке
он шел к околице.
Сума
хранила тяжкие тома,
богатство мысли, праздник дум…
Он шлифовал свой дух и ум
над книгою.
Но с давних пор
придирчив был его отбор!
Нет, не Евангелье, как встарь,
а изукрашенный букварь,
Радищев, Кафка и Дидро
слагали все его добро…

Меж многочисленной родни
он одинок был:
все они,
по воле деда-старика,
толклись при троне кулака,
служа без лести. Павла дед
измлада вражий был клеврет.
И в мироеде чтил вождя,
седин почтенных не щадя.
Отец же, деда верный раб,
лицом чернее, чем арап,
препаки темен был душой
и вел себя нехорошо.
Он каждый день селькора бил,
он самогон вонючий пил
и, батраков в поля гоня,
плохие фразы применял.

Что ж Павел?!
Было нелегко
ему стенанья бедняков
безмолвно бдеть. Призвать войска
в пределы власти кулака
вступить и пакости прервать
он мог. Но снова и опять
он мнил:
воздвигнуть власть на ны?
Отнюдь!
Гражданскиа войны
доселе жупел не утих!
Разор на родичей своих
не навлеку! Согнуть в дугу
я ж кулака и так смогу —
могучей силой добрых дел…

Так понимая свой удел,
он в деревенскиа тиши
дарил народу пыл души.

Ребят он грамоте учил,
телят он такоже лечил…
Ну, словом, все, что мог и знал,
ликуя, людям отдавал!

Кулак боялся Павла.
Он
мечтой нелепой был пленен:
пионера в горнице ль, на мхе,
склонить к сожитью во грехе.

И вина, Гурии дары,
и шемаханские ковры,
и царь каменьев, чермный лал,
и яхонт-цвет, иссиня-ал,
и все, чем сам обилен был,
сулил дитю седой дебил,
прельщая службой.
Но не раз
пионер давал ему
отказ!

Итак, восторгов детских лет
чураясь,
жил он, как аскет
и в тесной гриднице своей
лишь горстью избранных друзей
да жаркой чашей пунша вкруг
умел украсить свой досуг.

О, час, отведенный игре,
был редок.
Чаще на дворе
его не видели. Согбен,
сидел один он между стен
над букварем.
И шум людской
не мог смутить его покой…

Но подвиг Рок сулил ему!
Однажды,
час воздав письму,
к пюпитру встал он. И, струясь,
конспекта трепетная вязь
пошла в блокнот…
Но чу! Звенит
дверной засов. Доска скрипит.
И поступь движется, тяжка.
В сенях — адепты кулака,
отец и дед.
Настроив слух,
их шепот, мерзостен и глух,
он ловит. Словеса слышны!
Их смыслы злобны, но ясны:
не уплатив налог сполна,
кулёк отборного зерна
кулак упрятал на весну.

Он обмануть посмел страну
в лихой надежде на барыш!

Они прошли. Упала тишь.
Все спит.
Но Павлу не дано
уснуть.
Как юное вино
бурлит и плещет, возмущен,
с гвоздя армяк срывает он,
и в сини глаз горят огни…

«О Монжуа! О Сен-Дени!»
вскричал пионер, взмахнув рукой.
«Изветы тайны роковой —
эпохи перст! Се час настал
усобья!
Частный капитал,
совокупившись для борьбы,
грядет, стозевен! Сей алчбы
не одолеть, не встав в ряды,
засекой грозной для беды.

Кулак кулёк таит окрест?
Так что ж…
Предупредю уезд!»

И вот,
оставив детских игр,
он в лес ушел.
Ни облый тигр,
ни даже сам единорог
остановить его б не смог.

Но пионера медный шаг
сумел услышать вредный враг.
Кулак.
Он в гонг десницей бьет,
он тьму Морозовых зовет,
отца и деда. Тот же час
к стопам его припали враз
клевреты верные.
Страшит
сих псов цепных хозяйский вид!
И впрямь,
кулак — грозней грозы:
дугою бровь, торчком усы…
И мрачной думою свело
порфироносное чело.

Он шлет прикормленную рать
в пути пионера переять
и там же еть.
Уж сеновал
открыл секретный арсенал…
И оба-два уходят в лес.
Под шуйцей каждого — обрез,
промаслен, ладен и суров.
И, хитроумных мастеров
далекой Басры сын и брат,
на тканом поясе булат
висит у деда.

А отец,
не слишком веруя в свинец,
под сюртухом пригрел змею,
клинка толедского струю…

О страшный миг! О горький вид!
Под лаптем снег едва скрипит.
И скрыты блики эполет
сермягой. Пионеру вслед
они грядут.
Размашист ход.
Через кусты — марш-марш. И вот,
часам примерно к девяти,
у Павла
встали
на пути…

Рек дед:
«Ты грех поклал на ся,
извет в губернию неся!
Препаки прочих оный грех…
Вершить худое против тех,
чьи гены, сльясь в полночной мгле,
тебя воздвигли на земле,
вельми нелепо.
Ах! Сей час
да не прельстит Июдин глас
младую душу!
Зри зело:
за лесом — мирное село,
родимый дом, ручей, покос…
Там в томной неге ты возрос,
резвясь под сенью горних кущ.
Не навлекай же грозных туч
на сей приют, о внучек мой.
Пойдем домой!»
«Пойдем домой!», —
вскричал отец со старцем в лад.
Куда ни глянь — вперед иль в зад,
кудесный лес вращал главой:
«Пойдем домой, пойдем домой!».
И несся вихрь, свинцово-сер…
Но не склонился пионер
под грузом пакостных словес…
Он баял:
«Пусть грозит обрез,
пускай,
как деву Жанну встарь,
меня возложат на алтарь,
вам все равно не сдамся я!
И кровь, о мщеньи вопия,
падет с небес.
И – о! — тяжка
рука уездной ВЧК
настигнет вас во цвете лет,
дрянной отец и подлый дед!
Позор предвечный — ваш удел!
Пустите ж! Ныне масса дел
во граде ждет меня:
кружок,
где изучают, есть ли Бог,
и митинг «С Блоком по пути ль?»,
и семинар «Даешь утиль!»,
и сбор дружины, наконец…
С дороги, дед! Уйди, отец!».

Но рек отец:
«Сынок, внемли!
Метет поземка по земли
и златокудрый Феб коней
уводит. Сделалось темней.
Аз мыслю: се — не токмо мрак.
Се сам Диавол козней знак
забил меж дряхлым и младым.
Убдись:
села родного дым
ужели мил?
Ужель цена
тебе такая не страшна?».
Дитя притихло. Аки млат,
отцовский строгий постулат
на душу пал.
Душа, юна,
стремилась к пре!
Одначь, она
металась в немощи найти
к словам отца паллиатив.

Смятенно юноша умолк.
Узрев сие, матерый волк,
отец презренный продолжал
вонзать отравленный кинжал
хитросплетений в детский слух:
«Коль нас не жаждешь слушать двух,
оборотись на плач пейзан!
Ответствуй: есть ли в том изъян,
что хлеб, припрятанный в земле,
спасет от глада в феврале
всю вёску?
Право, милый сын,
ты телом мал, но исполин
умом и духом! Ты постиг
благую высь премудрых книг.
Помысль же: разве б поступил
так твой любимый Автандил,
иль Дон-Кишот, иль сам Ферхад?
Ах, Павлик, вижу я и рад,
что ты одумался. Вернись!
Не погуби младую жисть
свою!».
И дед вторил, включась:
«Интеллигент приемлет власть
лишь как систему. Сам же — вне
любой системы. На коне
лишь тот, кто партий без и сект
шлифует гордый интеллект.
Ах, внучек,
мерзок и нелеп
сухих догматов черствый хлеб!».

Но в пылком сердце гнев созрел,
и отрок рек:
«Для лживых стрел
оппортунистов я не цель!
Уж много минуло недель,
как пионер я! И в грудях
пылают думы о людях.
Пригоже ль доли мнить иной,
дондеже Родина со мной?
Вот дело в чем. И не свернуть,
в натуре, мне. Откройте путь!».

«Так устрашись же,
скверный внук!», — дед возопил.
В сплетеньи рук его мохнатых,
мир страша,
секира звякнула, дрожа
и жаждя крови.
«Видит Бог», — рек Павлик, —
«суд чрезмерно строг.
Но пусть! Как ангельский венец,
приемлю муку!».
Уж отец,
кривой усмешкой щеря рот,
воздвиг высокий эшафот…
Ступень к ступени, двадцать пять
шагов осталось прошагать
до края жизни. Но пионер
не устрашился крайних мер.
Отнюдь!
Напротив: тих и строг,
на плаху юноша возлег
и, выю гордую склонив,
он бдил просторы тучных нив
и дивных пажитей красу…

Природа плакала в лесу.
Рыдала мать сыра-Земля,
пощады истово моля…
Но пала сталь!
Ужасный дед
исполнил мерзостный обет.

Но есть Закон!
Народный гнев,
как варварийский борзый лев,
как Окиян мятущий шквал,
злодеев сих не миновал.
Случился страшный им конец!
В оковах движется отец,
а за отцом плетется вслед
на Соловки преступный дед…
Да, есть законы, твердь и стать!
Убийцам их не миновать…
«В краю, где барин — бел-медведь», —
суд возгласил, —
«да страждут впредь!
В гнилом бараке пусть несут
молитву,
суть которой — труд…»

…А тело Павлика в лесу
ни злого волка, ни лису
не привлекло.
И праха плен
его не взял:
он стал нетлен.
Он — в небеси, премудр и строг…

И это, дети, вам урок!

Утром,
когда
в затуманенной хмари
вставало красное колесо,
я шел
и думал
о Томми Санкаре,
который
правит в Буркина-Фасо,
о том, что прогресс
не бывает быстрым,
что даль эволюции —
не светла,
что мне по нраву
режим Менгисту
и не по нраву
аятолла.
Я шел
и думал
о добром Боге,
который
не может хотеть войны…
И вдруг я вижу:
стоит на дороге
коза.
И глаза у козы грозны.

Коза сочилась нечистым жиром.
Земля под ней издавала стон.
Она напомнила мне Шамира,
который
такой же гад, как Шарон.
И «мэ-э» прозвенело
сталью «шерманов».
И каждый рог
был похож
на нож,
направленный
в спину
Югу
Ливана
мохнатой лапой
масонских лож.

И я осознал,
что все было вотще.
Мой мир — взорвался.
Вошел в грозу.
И мне уже не уйти.
И, в общем,
осталось
только
лечь под козу…
И все же
(не знаю уж,
в чем причина),
я понял,
робость преодолев:
коза — козою, но я — мужчина,
коза — козою,
но я-то — Лев.
И как уж решился,
я помню плохо
(и душу, и взор
застлала слеза),
но свой меморандум:
Пшла вон, дуреха! —
направил я прямо козе в глаза!

Коза сморгнула недобрым веком.
Была ей правда не по нутру.
Коза была явно
куплена чеком,
подписанным
бонзой из ЦРУ.
И
рвущим
пространство
тяжелым танком,
темным
кошмаром
копыт
звеня,
как на Гренаду
рэйнджеры янки,
коза обрушилась
на меня.

И это был враг, а не просто дура!
Я понял,
почувствовал, черт возьми,
что мне
уготованы
все Орадуры,
Катыни, и Лидице,
и Сонгми.
Я понял,
пока
раскаленной сталью
она вдоль лужи
мчалась ко мне,
что — ВСЕ:
в Москве
не быть фестивалю…
И может быть,
даже моей стране,
стране, что, как мама
меня растила,
где пьяных не станет
в ближайший год,
не быть,
если эта
темная сила
сейчас сумеет пройти вперед…
И ego,
мое
(вы поняли?!)
“эго”
кричало панически:
Пропусти!
Она не прервет своего разбега,
коль скоро
уйдешь ты
с ее пути!

И я оглянулся
на дальнюю рощу,
рванулся туда из последних сил…
Но
встала
за мною
Красная площадь
со строгим рядом своих могил.
И воздух взревел бетховенской мессой:
меня возбуждая
на смертный бой,
все мировые силы прогресса
полезли в душу
дружной гурьбой!
Душ Сантуш,
который противник буров,
и Бишоп, покойный гренадский друг…
И сердце Виталика Бонивура
сказало мне резко:
“Лева, zuruk! ”

И это
цурюк
меня убедило.
Ошиблись вражеские тузы!
На всякую силу
найдется сила,
коль скоро
аз
не боях
козы!

А пыль под козою
стлалась туманом…
Ко мне приближались
в кровавой мгле
все сомосисты,
и все душманы,
и все полпотовцы на Земле.
Но прямо в лицо
окозевшей банде,
стремящей в грудь мне
рога-штыки,
я крикнул
от имени
миссис Ганди,
недавно павшей
от их руки,
от имени Че,
майора-легенды,
который вечно живет в заре,
от имени
доброго С. Альенде,
как Феникс, сгоревшего на костре!
От имени всех,
кто выл на допросах,
кто в джунглях хлебал
комариный звон!!
От имени тех,
кто убрал
Сомосу
на улице города
Асунсьон!!!

Пусть я паду!!!
Но паду недаром!!
Планету спасать — не листать Руссо!
Меня заменит
Томми Санкара,
покинув свое Буркина-Фасо!
И
встанут
единым военным станом,
надежным заслоном
против войны
все
португальские капитаны,
все
кампучийские пацаны!
И вам, интервенты, прямо с порога
придется платить
кровавую дань…
Иди же сюда, рогатая погань!
Иди ко мне,
бородатая дрянь!

И мы сошлись на пыльной дороге.
Была у козы тяжела рука,
но я одолел!
И, в общем итоге,
собрался дать ей
под зад пинка…
Коза вырывалась.
Сулила деньги.
Коза кричала, что виноват
только
старый подонок Рейган
и слепо покорный ему сенат...
Вопила!
Но я не проникся верой.
(Уж слишком в сердце кипела злость).
И аз
ей воздах
наивысшей мерой
за все,
что мне
испытать пришлось:
за
мутные волны
газетной брани,
за
баз ракетных
густую сеть,
за то,
что члены ТУДЕ в Иране
висели,
висят
и будут висеть…

Ее бородой
протерев проселок
и невзирая на хриплый вой,
я твердо отправил
козу
в поселок
своей
беспощадно
левой ногой.
И ныне я знаю,
что все в порядке:
в ночной ли тиши,
иль в разгаре дня —
каждый,
посмевший
мешать разрядке,
встретит похожее на меня…
И как бы он ни бесился в раже,
планета плюнет ему в глаза,
будь он генерал, президент
или даже
сам Сатана,
а не просто коза!

Однажды, зверея от жуткого блуда,
четыре еврея имели верблюда.
Назавтра, от жуткого блуда зверея,
в отместку верблюды имели еврея.

На алтарь своей Отчизне
все я брошу, кроме жизни.
Ведь народу моему
мертвый Лева ни к чему.

Мальчик девочку любил…
Этот мальчик был дебил.

Глаза!
А ниже талии — тааакие гениталии!!!

Больше никто не будет
ебать меня грязной шваброй.
Дембель.

Как коротка
ночь перед казнью.
Лягу пораньше.

Сидит ворона на дубу.
Я ту ворону не ебу.
Не то, чтоб мне мешала честь —
но не могу на дуб залезть.

Дуэль:
поэт. француз, опушка,
два секунданта...
Выстрел.
Тушка.

Если тетя – пожилая, а трамвай – большой и злой,
То, наверно, под трамваем плохо тете пожилой.

Если Кришна харит Раму,
это только Рамы драма.

Сквозь сеть траншей бежит пехота,
моторы режут небеса
и вновь вошел в столицу кто-то,
кого-то вытеснив в леса…

Бестрепетно боролся за свободу
великий сын зулусского народа.
И сел. Но, продолжая мужа дело,
пока сидел — жена его Мандела.

Даже если вся страна
до конца разорена,
сыром «Дружба» и минтаем
мы ударим по Китаю.

Сын! Удави беспощадного папу,
деньги добудь из железного шкапа
и в зоопарк поспешай поскорей,
чтобы увидеть диких зверей!

Я вижу — и в злую ночную тьму,
и ясным солнечным днем:
в Цусимском проливе
плывет Муму,
в джапов плюясь огнем.

Отвергнув веянья порока,
что, кстати, очень нелегко,
хочу идти путем барокко,
а может даже рококо.
Но мысль мелькает одиноко
и улетает в облака...
Какое рококо-барокко,
когда кормлюсь от гопака?

Век суету плюсует к суете,
и все не так, и беспокоит что-то,
и дети-то какие-то не те,
о внуках же и думать неохота.
И все же верю, что когда-нибудь,
забыв не вовсе дедову науку,
на чье-нибудь несмелое "отнюдь"
ответит внук: "Извольте!",
а не хуком.

Было время, грезил я
(извините каина)
то ли тогой Цезаря,
то ли френчем Сталина.
Грезил. А судьба-швея
шила, грез не знаючи,
лишь шинель кошачию
да тулупчик заячий...

Когда бросает меня на колени
в очередной раз паскуда-жизнь,
ко мне приходит товарищ Ленин
и говорит: "Товарищ, держись!".
И вновь встаю, и бреду на пажить,
как вол, как раб на все времена.
Не то, чтоб надо Вождя уважить,
но вслед за Вождем приходит жена...

Господь воззвал.
Пророк восстал,
Имея в голосе металл.
И так потряс подлунный свет,
Что нынче даже Бога нет.

У всякого в мире свои интересы.
Чья-то удача - кому-то обуза.
Если бы Пушкин убил Дантеса,
его б ненавидели все французы...

Когда-то был могучей личностью,
Но наложил Творец печать,
И стал он тумбочкой с наличностью
при праве изредка звучать...

Я с толпою говорю, как положено царю...
Виновата ли толпа, что упряма и тупа?

Ни рождаясь, ни живя, ни умирая
Не понять землекопу самурая.

Меня не волнуют ни в грезах, ни в были
Ни мнение моли, ни мнение пыли.

Я так толерантен, что даже, к примеру,
Признал бы героем Степана Бандеру.
Но люди Степана считают уродом,
А кто я такой, чтобы спорить с народом?

В день летний, ясный и погожий,
Над Сакартвело воспарил
Не Гавриил, глашатай Божий,
Но воин Божий Михаил.

Облит громокипящей сталью
От пят до рамен, грозный Он
Повел походом на Цхинвали
Меднодоспешный легион.
Орлу подобен, с горних высей
Крушил Он лютого врага,
Ни в чем от Буша не завися,
Ни в чем МакКейну не слуга,

И наступала рать святая,
По воле юнаго Вождя,
Бандюг бестрепетно карая,
Гражданских трепетно щадя.

Священный стяг держа десницей,
А шуйцей светлый меч держа,
Он шел сквозь орочью столицу,
Как в масле - лезвие ножа.

И ясным светом, звонким ветром
Его поддерживали щит
Самопожертвенный Деметрэ,
Восстановительный Давит.

Звенела сталь, свистели пули,
Служа добру, ничтожа зло.
Бежали робкие русули,
Кому, конечно, повезло.

И злой чечен, понятно, тоже.
Хваленый «Запад», видит Бог,
Был поголовно уничтожен,
Не говоря уж про «Восток».

Гремела в поднебесье слава,
Венчая алые кресты,
И содрогалась в страхе Джава,
И тихо плакал Кокойты...

Но в этот час, святой и гордый,
Вдруг распахнулась в скалах дверь,
И Зверя высунулась морда,
А вслед за мордой – лично Зверь.

В калашный ряд суконным рылом
Зверь наползал со всех сторон,
Медведезубо-клювокрылый,
Неомандаченный ООН.

И войско дрогнуло, не веря
В возможность Зверя одолеть,
Но Он, не убоявшись Зверя,
Отбросил меч и вынул плеть.

И Зверь, отпрянув в злобном страхе,
Бежал стремглав куда-то вспять.
О! Даже сам Патара Кахи
Не мог так Зверя усмирять,

Чтоб тот, в клочках кровавой плоти,
Скулил, и дергался, и выл.
Зверь лихо загнан был под Поти
И под Сенаки загнан был.

Удар! Еще удар! И снова!
Под дых! По ребрам! По спине!
Аж сам Вахтанг Волкоголовый
Курил смущенно в стороне!

И наконец, в позорном виде –
Врагу уместен жалкий вид! –
Зверь, окопавшись под Зугдиди,
Был многократно перебит…

…Ликует люд, сплетя ладони,
Светило песней веселя.
Вовек уже страну не тронет
Двуглавый аспид из Кремля.

Хоть сверху посмотри, хоть снизу –
Кровавый гоблин не у дел,
Хранит поскольку Кондолиза
Свой Богом посланный удел.

И даже если (скажем прямо,
Судьба казать горазда шиш)
МакКейн падет, куда, Обама,
Ты с субмарины убежишь?

Когда, во исправленье глупой,
По счастью, временной ошибки,
Вновь город Харьков стал столицей
И государство расцвело,
Когда на берегах днепровских
Трех славных гор аборигены
Узнав, что шара наломалась,
Чесали репу кулаком,
Когда в Донецке и Одессе,
Крыму, Луганске и Херсоне
На площадях, свободу славя,
Толпился праздничный народ, -
Лишь Он, влюбленный в Украину,
Лишь Он, ответчик за Идею,
Лишь Он, кобзарь и гайдамака,
Решился яростно восстать.
И Он восстал, невольник чести!
Он поджигал врагам конюшни,
Он ночью вешал полицаев,
И шифрограммы слал во Львов.
Когда же лютые кацапы
В лице простого населенья,
Уставшего от патриотов,
Его поймали наконец,
Он крикнул яростно и грозно,
Он крикнул весело и страстно,
Мол, дескать, вешайте, манкурты,
Недолго вам торжествовать.
Он ждал, что вот, сейчас - на палю,
Но не боялся, а напротив,
Готов был громко «Ще не вмерла»
Спеть прямо в рожи москалям.
Но не случилось. Почему-то,
Без всяких пыток и допросов.
Его сначала осмотрели,
А после сунули в мешок.
И повезли. Куда и на фиг,
Не знал Он, но ни капли страха
Его не сотрясало душу
И не пятнало сердца огнь.
И лишь когда мешок встряхнули
И Он из тьмы на воздух выпал,
То, осмотревшись, обнаружил,
Что гибнуть, вроде, не судьба.
Что Он, одетый и обутый,
Стоит на новеньком кордоне,
Примерно возле Шепетовки,
Лицом в темнеющий закат,
А некто в штатском, при портфеле,
Пенсне, фуражке и акценте,
Бормочет что-то на хорошем
Малороссийском языке.
Презреть, конечно же, хотелось,
Однако стало интересно,
Чего та курва раззуделась…
Увы, дослушать не успел.
Удар был быстр. Удар был страшен…
И вот, когда пинком под жопу
Ему придали ускоренье,
Мол, все, ступай и не греши,
Когда, подхвачен горным ветром,
Слетевшим с полонин высоких
Он кувырком летел на запад
И пал на землю наконец,
Когда он встал, когда всмотрелся,
Туда, где Львов, где Украина,
где никакого двуязычья,
Тогда-то, раньше ни на миг,
Он поднялся из трав пахучих,
Он на груди рванул рубаху
И, развернувшись к тем, что пнули,
Спросил обиженно:
- За что?!!!

Фитилек догорает – уже не горит.
На молитве ночной тихий отрок стоит.

Книгочей и трудяга чистейшей души,
Скромный будущий попик в далекой глуши.

Он пред ликами стаивал тысячу раз,
Но впервые раздался Божественный глас:

"Слушай, сыне, и знай! скоро грянет беда,
Вспыхнет, солнце затмив, неживая звезда,

И великим пожаром займется война,
И не станет Царя, и придет Сатана.

Избран ты, чтобы встать у него на пути!
Ты, и больше никто, мир сумеешь спасти!"

"Как я, Боже, смогу? Я, последний Твой раб...
Я, малейший из малых, и грешен, и слаб,

Не смиряющий плоть, и не вождь над людьми
Что мне делать, Господь? научи, вразуми!"

"Что же, слушай, избранник… В начале пути
Никому не дано мир от боли спасти.

Предначертано все. Ни мольбой, ни постом,
Не изгонишь Врага. Подвиг будет потом.

Тяжким, темным путем, увязая во Зле,
Ты пойдешь, Вражье знамя неся по Земле.

И чем глубже в пучину ты сможешь упасть -
Тем верней ты возглавишь безбожную власть!

Слушай далее, отрок - сомненья отринь,
Эти тихие стены ты завтра покинь,

Выйди в город, и там – обещаю! – найдешь
Круг друзей средь несчастных, поверивших в ложь.

Не страшись. Всё оправдано целью. И ты
Перестанешь креститься на Божьи кресты,

Будешь зол и отважен, куражен и лих,
Станешь свой средь чужих, и чужой средь своих,

И настанет тот час, когда ворог ли, друг,
Назовут тебя высшим из всех, кто вокруг,

И никто не узнает, что мир возлюбя,
Для спасения выбрал Всевышний тебя!

Только ты это знай. Но в себе затаи,
Раньше времени планы не выдай мои,

Лишь когда вознесешься превыше, чем Царь, -
Вот тогда, не щадя, по проклятым ударь!

Одного за другим бей дружину Врага.
Отсекай им копыта. Ломай им рога.

Вырывай языки. Не щадя. Не забудь.
Предначертано так. А пройдя этот путь,

Воздаянья не жди. Ты – избранник Судьбы.
Остальные, увы, и глупы, и слабы,

И тебя же они нарекут Сатаной.
Что ж. Прости недостойных беседы со Мной.

Суть лишь в том, что падут Преисподней вожди…
Всё, Иосиф. Ты понял. Вставай и иди."

Ты, судьба, уж прости меня:
наигравшись в войну,
Mare Nostrum, как римляне,
я измерил в длину.
Не впадая в истерику,
никого не кляня,
просто с левого берега
я на правый слинял.
Где пока не отмечена
никакая беда,
где Мелькарт ближе к вечеру
прогоняет стада,
где король с королевою
вот уж хрен сколько лет
вместе с братией левою -
как семейный портрет,
где ночами нешумными
под журчанье цикад
я за кофием думаю:
не пора ли в Закат?

Мне бы корону,
чтоб тьмы мудрецов преклонялись,
мне бы корону,
чтоб сонмы жрецов надрывались,
мне бы корону,
чтоб гвардии поступь стальная
эхом гремела,
империи путь пролагая.
Чтоб монументы
макушками в небо вонзились,
чтобы за речкой
душманы от страха крестились,
чтобы закон - на века,
а молва - без упрека.
Чтобы...
А впрочем,
на фиг мне эта морока?

Что не спишь, дружище?
Ну да, трава
пряно пахнет близкой весной,
и опять звучат золотые слова:
"Все, кто любит меня, - за мной!"
И опять идут на последний бой,
и крушат основы основ...
Но идут, как и прежде, не за тобой.
Так что спи.
И лучше без снов.

Это - mar, что значит "море",
А на фоне моря - torre,
А под torre бродит toro,
Мастью темное, как moro.
А правей, в сени madero
Прикорнул кудлатый perro.
И, умишком небогата,
Дразнит рerro дура-gata.
И ведет себя не тихо
Чей-то балованый hijо.
И, противный cucaracha,
Macho лапает muchacha.
И грохочет avenida…
Вот такая, братцы, vida.

Великий Аббас был большой скотиной
(А кто был в том веке наоборот?),
Но знал: Ирану полезны грузины,
Талантливый, храбрый имперский народ.

Поэтому, действуя небесспорно
(А был ли в тот век ему выбор дан?)
Грузин, что ни год, приводил в покорность,
А самых лучших гнал в Ферейдан.

И пусть по меркам нашей эпохи
Многие скажут на шаха "Фи!",
Дела Ирана были неплохи
Даже при внуке его Сефи.

А значит, прежде, чем, блея бараном,
Аббасу за зверство ставить на вид,
Вспомним о том, как под боком Ирана,
Грузией правил Великий Давид.

Он гением был. Он мыслил не сердцем.
Не зря им гордится Баграта род.
Он помнил: полезны Грузии персы,
Талантливый, храбрый имперский народ.

И, хорошо сознавая это,
Могуч как барс и хитер как лис,
Царь «в персы» хаживал каждое лето,
Полон этапом гоня в Тифлис.

Но сколько ни мажьте Давида сажей,
Печалясь, что, дескать, какой кошмар,
А Грузии солнце сияло даже
При дочери внука его, Тамар.

Так что, ребята, признаем честно,
Не славословя и не хуля:
Неважно время, неважно место,
А важно, кто стоит у руля.

Когда в ночи не спишь от страха,
когда "воистину" как "лже",
когда эскадры падишаха
в виду Неаполя уже,
когда пират алжирский, бешен,
ложится с флотом под Стамбул,
когда мулай из Марракеша
Стамбулу тоже присягнул,
когда...

Короче, жизнь мерзее,
чем вошь в монашьей бороде.
А тут, пардон, еще евреи
с родней, которая везде.
И письма, письма - из Салоник
и прочих весей (коих тьма):

Евреи, ша! Султан не тронет,
он - Турк великого ума.
Костры пылать не будут больше,
прольются льготы шире рек.
И будет жить почти, как в Польше,
еврейский гордый человек.
Поскольку сказано в Коране...
Но, - в плане сеять, чтобы жать. -
десант (когда придет в тумане)
придется, братья, поддержать.
Чтоб доны, - пусть они герои
и покорители Гранад, -
сломались, видя за спиною
сто тыщ отточенных эспад.

Вот так.
А нервы на пределе.
И посоветуйте, друзья:
что делать Донье Изабелле
и мужу верному ея?

Если ушел, ушел. Все остальное сказки.
Может, оно и так. Однако поди сочти,
Сколько я раз возвращался, в той ли, иной ли маске
Только ради того, чтобы тебя найти.

Время взметало ветер, ветер бился о стены,
Стены сминали время… Да не об этом речь.
Как я тебя искал! Но так и сходил с арены –
Маг, потерявший посох, воин, сломавший меч.

«Это в последний раз», - мне говорили строго
Там, наверху, - «Усек? Это в последний раз!»
Сколько же отпусков выклянчил я у Бога,
Или, верней, у тех, кто за Него сейчас.

Круговорот миров мял и терзал рассветы,
И открывалась дверь, и с неба в земную грязь
Падал я вновь и вновь, не понимая, где ты,
И лишь о том прося, чтоб ты меня дождалась.

Мне наплевать на все – на логику, на обычай,
На изначальный смысл Холода и Огня...
Я все равно вернусь, неважно, в каком обличьи,
Не сомневаясь в том, что ты узнаешь меня.

Ты, незайка, надеюсь, уже пытаешься спать.
Да и я засыпаю. Не заснула одна голова.
И пытается думать - как же тебе сказать,
То, что просто сказалось бы в двадцать, допустим, два.
В общем, так, незай - небо вновь обрело объем.
Все голодные пули, вильнув, ушли в молоко.
Согласись: даже если и я, и ты говорим о своем,
Все равно на душе невозможно светло и легко.
Можно просто молчать, оставив красивые фразы ти-ви,
Можно просто, глядя в экран, не набирать ни черта.
Это куда надежней, чем рассуждать о любви…
И пускай Самый Главный потом предъявит счета.
Жизнь мчится на всех парах к недальней уже весне
По звенящим рельсам, по удивленным кустам…
Я простил и забыл все Дахау твоей стране
Лишь за то, что там тебе лучше, чем было не там,
Я прощаю козлов, пытавшихся драть с меня скальп.
Я прощаю баранов, всегда голосующих «за».
Я прощаю их всех, потому что есть вечер и скайп,
А еще потому что я снова умею не щурить глаза.
Как ни странно, все просто: если выжить, то только вдвоем.
Не пытаясь загадывать на нерожденные дни.
Но, похоже, незаяц, я снова запел о своем.
Значит, хватит. Давай, отсыпайся.
А после – звони.

Смешная моя свобода…
При еврах и документах –
Тоскливый страх нелегала
С наружкою на хвосте.
Вершина мечты и счастья–
кафешка под мокрым тентом.
А все, что случится дальше,
Теряется в пустоте.

А город смотрит вполглаза,
Почти что без интереса.
Ему все это не внове,
Не то, что для нас с тобой
Здесь даже товарищ Ленин
Когда-то бродил с Инессой,
Сославшись своей Надюше
На встречу с неким Кобой.

И счетчик уже включился.
Чумны дела твои, Боже…
Следы на мягкой пороше
за нас с тобой говорят...
Мы оба здесь вне закона...
Но с черного хода вхожи
На Promenade de Lavandieres,
Place de I’lle и на Rue du Stand.

Без спроса у нас разыгран
Римейк сюжета о Трое,
А у тебя в zweite Heimat
Своих коверных не счесть…
Мне разве нечего делать?!
Мой Град-На-Холме построен.
Но мне бы, честное слово,
Навечно остаться здесь,

В коротенькой нашей сказке,
Где истинны все знаменья,
просчитаны все интриги,
предсказаны все ходы.
Где, в общем, плевать на сумму
Расплаты за угощенье,
Поскольку в меню все честно,
А счастье стоит беды.

...А где-то – как в песнях Лина, -
Хрустальные пчелы кружат,
И наливаются плотью
На нас пошитые сны…
Так просто уравновесить
Бессмыслицу слов ненужных:
Достаточно просто верить,
Что нам слова не нужны.

...Прозрачный плащ-невидимку
Небрежно бросив на плечи,
Я вышел из Неверленда,
Не предъявив аусвайс...
Ну что ж, до свиданья, счастье.
Вернее, до скорой встречи!
Меня уже не поймали.
Осталось молчать о нас.

Шуршащий рассвет белесым зыбким огнем
Прополз сквозь кусты, вскарабкался на карниз.
Шуршащий рассвет перед новым дурацким днем
Тупой не-жизни в веселеньком стиле che-e-ese…

А значит, снова сунуть под кран башку,
И объяснять удивленно проснувшимся всем,
Что спал, как сурок, на правильном правом боку,
Вот только (что в этом такого?) проснулся в семь.

Что, дескать, бывает… можно подумать, нельзя…
Зато поработал без спешки и суеты!
А то, что всю ночь я видел твои глаза,
Так это то, о чем узнаешь лишь ты.

Скверное дело стоять над душой, -
Подруга-логика шепчет мне, -
Увидишь, будет все хорошо.
Вопрос во времени и в цене.
С ценой – понятно, что не пятак.
Пусть пишут. Без торга ее приму.
А вот со временем мне никак,
Никак не справится одному.
И значит, незайка, осталось лишь
Цепляться за краешек пустоты,
Надеясь, что все-таки позвонишь
Не ты, а Ты которая Ты.
Или, Боже меня прости,
Молиться, чтобы пришла сама
Забрать и куда-нибудь увести
тьма, которая только Тьма.
В десятый, сотый, тысячный раз
Гляжу в бессолнечное окно,
Беззвучно зовя кого-то из вас,
Тебя или Тьму – не все ли равно…

Незадолго до сумерек что моё?
Понимание смысла воли даймё,
Без которой ничто и клинок, и мысль.
Потому что в служении – высший смысл.

Что еще моё на исходе дня?
Понимание сути воды и огня,
Что друг друга едят, но не в силах съесть.
Потому что борьба – это суть и есть.

Что еще мое, когда близко тьма?
Вера в то, что смогу не сойти с ума,
Прорывая черный дурман пути
По которому мне предстоит идти…

В тихом ли сне, в липком поту
иль вовсе с дыркой в груди,
каждый шагает за ту черту,
которая впереди.
Туда, где не думаешь, с высоты
дивясь на собственный труп,
умеренно туп был при жизни ты
или блаженно туп.
А важно лишь, но
не узнать никак,
и веры версиям нет –
что дальше:
то ли Великий Мрак,
то ли Великий Свет,
то ли, по-братски, и сё, и то,
в комплекте перья и хвост,
то ли и вовсе такое Ничто,
что выспишься в полный рост?
Но знает ответы разве что тот,
Кто нам намерил шаги.
А значит, путник, шагай вперед.
И не суши мозги.

Октябрь. Туман. Золото листвы (ага, ага, банально, но что ж поделать, если так
оно и есть?!) кажется тусклым, как настоящее золото. Мелкий дождь. Пока еще
теплый, но быстрый, осенний - хлещет в лицо, дерется, сволочь. Сена вся в
крупных мурашках, как крокодилья шкура. В кафе – ни местечка. Зато
набережная пуста, хоть шаром покати. Да плевать! Что там дождь в Париже,
пусть хоть буран на Аляске. Если – вдвоем…

Двое бегут, держась за руки, ветер швыряет им в лицо горсти мокрых колючих
конфетти, туман затягивает двоих паутинкой. Две фигурки, одна – легкая,
совсем маленькая, вторая большая, громоздкая.
Два смеха, сплетающиеся в один.
Две судьбы.
Или одна?
Он не знает…

- Помнишь Женеву?
- Не-а. Не помню…
- Издеваешься?
- Угу…
- Знала бы ты, как я тогда боялся…
- Боялся? Ты?
- Угу…
- Издеваешься?
В синеве прыгают зеленые чертики…
- Нет. Я в самом деле боялся. Очень.
- А сейчас?
- Сейчас нет.
- Правильно…
Она не шутит.
Нечего бояться. Уже нечего.
Потому что – одна судьба.
Она так решила.

***

Октябрь в Париже.
Ноябрь в Каире.
Декабрь и январь в Сиднее.
- Man, я соскучилась по снегу…
- Понял.

***

Февраль.
Тбилиси.
Снег.
- Ты рада?
- Natürlich.
- Also, beglückwünsche ich dir, mein Glück. Sei glücklich, bitte...
- Прекрати! Если ты считаешь это немецким…
- Уже прекратил. Но все-таки, что тебе подарить?
- Ничего. Ты уже подарил мне целый Тбилиси. Но… - тревожные серебристые
лучики в синеве, - все-таки, кто же ты?
- Я это я, незай. Но это не важно. Важно, что ты – это ты.
Серебристые лучики никак не угасают.
- Иногда я боюсь. За тебя. За нас. Мне кажется…
- Перестань, роднуська. Ну посмотри на меня, в самом-то деле – я же толстый и
лысый. Разве такие занимаются чем-то страшным? Я не граблю, не убиваю, не
сводничаю, не торгую наркотой. Я просто консультант. Я так работаю,
понимаешь? И, как видишь, использую служебное положение, чтобы возить с
собой тебя.
Смеется. Господи, как она смеется…
- Тебя выгонят.
- Меня? – он выпячивает подбородок и оттопыривает губу. - Никогда!

***

Март в Будапеште. Апрель в Йоханнесбурге.
Только не задавай вопросы, незайка. Я ведь не умею не отвечать тебе, я рано
или поздно скажу – и что тогда? Я действительно не граблю, не убиваю, не
сводничаю, не торгую наркотой.
Нет. Не так.
Я только не граблю, не сводничаю и не торгую.

***

Май. Иерусалим.
Полдень.
Бронированный Mers, пять бультерьеров с рациями, четыре метра от дверей до
дверцы, и на все про все – меньше трех секунд.
Непросто.
Но, с другой стороны, - бразильская техника, немецкая оптика.
И почти три секунды.
Ничего личного. Не мы такие, жизнь такая…
Солнечный блик на лысине.
Рутина…

***

Тель-Авив.
Три пополудни.
- Вы уникальный специалист. Алексу крупно повезло.
- ?
- Простите. Итак. Гонорар за консультацию уже на вашем счету. Десять
процентов, как просили, вживую. Считать будем?
- Зачем?

Он шел к лифту, улыбаясь.
Для тебя, маленькая моя. Все для тебя.

Влюбленный человек - счастливый человек.
Влюбленный консультант - счастливый консультант.
Но счастливый консультант - мертвый консультант.

***

Июнь. Рейкьявик.
В желтых, с искоркой глазах Бьёрна – завистливое недоумение.
- Слушай, парень, да ты светишься... Что случилось? Получил наследство?
- Влюбился.
- Вот так, да?
- Да. Так.
- Э-э, парень, - Бьёрн кривит губу, на глазах теряя интерес. - Пиши завещание.
Он поднял брови.
Но Бьёрн уже идет к выходу.
Вразвалочку.
Не оборачиваясь.

***

Номер чист.
Номер пуст.
Только записка на столике.
«Such’mich nicht. So kann Ich nicht mehr leben. Alle diese Geschenke… Alle diese
Städte… Du einfach drehst meinen Kopf in die falsche Richtung! Du benehmst dich,
als ob du dich fürchtest um Pause machen! Als ob du dich fürchtest, daß ich meine
Meinung ändern kann, als wir mal Pause machen! Als ob ich irgendwas von dir
wollte! Aber ich brauche dich! Nur dich!... Warum qwällst du mich so?»

***

Семнадцать минут – это очень много. Если нельзя не успеть.
Он успел.
Он выдернул её уже из салона.
Они стояли на летном поле, здоровенный неуклюжий мужчина и крохотная
девчонка. Вероятно, отец и дочь. Стояли, обнявшись, и смеялись. И плакали. То
есть, плакала только она, а у него, как всегда, не получалось.
Потом он оплатил штраф за все сразу, и самолет улетел в Мюнхен.
А они улетели в Пуэрто-Рико.

***

В сентябре он впервые промахнулся. Слава Богу, что времени было хоть
отбавляй – целых полторы секунды, так что все получилось.
На следующее утро приехал юрист и оформил завещание.
На всякий случай.
А в октябре – опять Париж.
Мокрый Париж.

***

- Алекс? Проект закрыт.
- Спасибо. Месяца на отдых хватит?
- Нет. Я выхожу в отставку.
- Вот так, да?
- Да. Так.
- С какой стати?
- Личные обстоятельства.
- Ясно. Хорошо. Претензии есть?
- Никаких.
- Ну что ж, удачи. Приятно было с тобой работать.
Гудки.
Алекс пару минут думает, покусывая губу. Затем набирает номер.
- Аслан? Взаимно. Есть вопрос...

***

Звонок.
- Привет. Узнал?
- Привет, Аслан. Какими судьбами?
- Понимаешь… Мне позвонил Алекс…
Пауза.
- Вот так, да?
- Да. Так. Но… Алекс мне никто, а вот ты… Короче, брат, октябрь догуляй, а в
ноябре жду тебя в Питсбурге. Ноябрь наш. Кто выживет - сообщит в Лигу. Даже
если это будешь ты, Алекс утрется. Он ведь не идиот. Годится?
- Спасибо, брат.

***

Рейс 18-29 Рим-Мюнхен.
До посадки 14 минут.
Поле далеко, километра два.
Но – бразильская техника, немецкая оптика…
Руки не дрожат.
Прости, Аслан. Прости, дружище. Не будет тебе ноября. У меня нет на это
права, потому что я люблю. И, кажется, любим. Мне не с руки рисковать. Но я
понимаю все, и можешь не волноваться, я сумею обставить так, чтобы
молодняк не хихикал…
А потом я позвоню в Лигу и скажу, что ты проиграл пари.
Старики поверят.
Они знают: я везучий, и я никогда не лгу.

***

Сильвестр.
Сейшелы.
Синева глаз. Синева океана.
- Тебя что, уволили? – смеется она.
- Нет, конечно, я слишком ценный кадр. Просто после проекта с алмазным
трафиком (тебе не скучно, милая?) мне предложили повышение, а я попросил
вместо этого оставить меня при МИДе. Тоже консультантом. Но работы гораздо
меньше - беготни этой всей, суеты, поездок... Правда, платят тоже меньше, но
нам ведь хватит, правда?..
- Natürlich.
- Издеваешься?
- Uhu, Herr Konsultant…

***

Господи, девочка, что же ты со мной сделала?..